Снилось мне милое Нескучное, откуда мы этой зимой с таким трудом выехали (в мороз ужасный, долгим цугом: три подводы с дровами, четыре с нашими вещами, я, мама, дети в трех санях!) в Харьков, но снилось не зимнее и заброшенное, снегом заметенное и наполовину разоренное революционными мужиками, а то, каким оно было, когда мы с Борей однажды поняли, что влюблены и друг без друга не можем ни быть, ни жить. Он, впрочем, уверял, что влюбился в меня еще в ту минуту, когда ему, двухлетнему, показали меня — только что родившуюся его кузину. Может быть, и так: ведь вся наша жизнь прошла неразрывно, мы буквально умирали от тоски, когда разлучались, и сама смерть его стала следствием его стремления как можно скорее вернуться ко мне… если бы он не сел в тот воинский эшелон, все могло быть иначе!
Нет, не могу то и дело возвращаться к его смерти, хочу описать тот день, когда мы — ему шестнадцать, мне четырнадцать — пошли вместе с семьями, его и моей, помогать убирать хлебы. Уже скосили рожь, при нас косили овес, и мы таскали снопы, помогая складывать крестцы. Позднее принялись за яровую пшеницу, но я уже в этом не участвовала, потому что занозила большой палец на левой руке, и Боря мне занозу попытался вытащить. Как-то так вышло, что на нас никто не обращал внимания, родители наши были заняты уборкой. Он давил, давил мой палец, и мне было так больно, что я плакала, да и он сам побледнел от жалости ко мне, наконец поднес мой палец ко рту и вытащил занозу зубами. Тут уж я не сдержала слез, выдернула палец, а он с таким несчастным видом говорит:
— Ты меня теперь не простишь и замуж за меня не выйдешь.
А я, всхлипывая, бормочу:
— Какие ты глупости говоришь, мы не можем пожениться, мы двоюродные!
— Ничего, — возражает Боря, — я добуду разрешение у архиерея!
— Эва хватил, — отвечаю я, — да ведь архиерей с тобой и говорить не станет! Ты же мальчишка!
— Во-первых, я не мальчишка, — заявляет он так надменно. — А во-вторых, я же не сейчас к архиерею поеду, я должен повзрослеть, поступить в университет, да и тебе подрасти не мешает. Мы еще не завтра жениться собираемся!
И только теперь я осознала, что мы совершенно серьезно обсуждаем какую-то невозможную, нереальную вещь — нашу свадьбу! И тут я опять зарыдала, причем не могу понять отчего: то ли оттого, что палец ужасно болит по-прежнему, то ли оттого, что еще не завтра жениться, а Борька такой скучный: про университет сказал, про архиерея тоже, а про любовь?! Он же должен сказать, что любит меня, а потом спросить: «А ты?» И я отвечу: «И я!» И тогда можно целоваться… Но этого ничего нет!
Стою как дурочка, рыдаю и рыдаю.
— Зика, — восклицает он с несчастным видом, — ну почему ты все время плачешь? Я же занозу вытащил!
Вот дурак какой, не могу же я ему напомнить, что разговора о любви у нас не было! А он сам не догадывается, что ли?
Я разозлилась и говорю:
— Ты, наверное, не всю ее вытащил, кажется, она мне под ноготь залезла, и, может быть, я теперь умру от заражения крови!
И так мне стало жалко себя, представила я эту картину: я лежу в гробу, одетая во все белая, как невеста, а Борька рядом стоит, очень печальный, а в толпе гостей топчется Варюша Крашенинникова, которая ему в прошлое Рождество глазки строила почем зря, а он внимания не обращал, и я понимаю, что она теперь уверена, что рано или поздно он все же на нее посмотрит и, может быть, даже на ней женится когда-нибудь.
Вот ужас!
И в эту самую минуту Борька вдруг схватил меня, прижал к себе и шепчет:
— Ты должна знать, Зика: если ты умрешь, я тоже умру.
Я бормочу ему в сорочку (до сих помню ее запах и цвет — она была синяя, кубовая[1], как его глаза!):
— Что, правда, умрешь?!
— Ну да, — отвечает он. — А ты?
— И я, — всхлипываю я.
И только теперь понимаю, что мы все-таки объяснились в любви!
А поцеловаться не успели: появилась мама, увидела, что я плачу, пришлось ей про палец сказать, она разохалась-разахалась…
Я потом всю ночь не спала, мама надо мной причитала, жалела, что палец болит, а я на самом деле думала: по правде Борька умер бы, если я бы умерла? А про себя знала, что я его так люблю, что обязательно умерла бы! У меня сердце не выдерживало этой любви, этого счастья…
И вот его нет. А я есть. Я живу. А что делать? У меня дети. У меня мама. Их всех надо кормить. Кляну свои папки, свое несчастное художество, так мало пригодное, чтобы сделать меня и мою семью счастливыми! Я работаю…
Но на самом деле я все-таки умерла, только об этом никто не знает.
* * *Раньше Аня Литвинова весьма скептически относилась к рассказам о семьях, которые рушились из-за бездетности. Они с Димой женились по такой безумной любви, о которой не грех и роман написать, день свадьбы был для них счастливейшим днем жизни, в шлейфе которого полетели столь же счастливые дни, недели, месяцы, годы… Для них не существовало остального мира, его повседневных забот.
Подружки Анины, вышедшие замуж гораздо позже, уже вовсю трясли колясочками в скверах и палисадниках и хвастались необыкновенностью своих первенцев, потом вторых детишек, а Аня почему-то все никак не беременела. Не больно-то она и страдала, если честно, потому что Дима был для нее всем на свете: и мужем, и любовником, и отцом, и сыном, и даже задушевной подружкой — самой лучшей из всех! И ребеночек у них еще будет — когда придет время.
Однако время это почему-то никак не приходило, а годы — они шли, и однажды Анечка вдруг с изумлением обнаружила, что со дня их свадьбы миновало уже пять лет.
— Слушай, давай заведем ребенка, — сказал ей Дима той ночью, когда, вернувшись из ресторана, где отмечали свой первый юбилей, они упали в постель и радостно занялись любовью. — Тут у нас один парень в отделе сына родил — тако-ой экземпляр выдающийся. Что-то все же есть в этих детях, правда?
— Мужики всегда хотят сына, — целуя его в плечо, усмехнулась Аня. — А вдруг родится дочь?
— Давай заделаем дочь! — с тем же энтузиазмом воскликнул Дима. — Одна наша сотрудница — она сейчас в декрете — приносила показать свое произведение. Мариночкой зовут. Я прямо