значит, я просто в очередной раз решила испытать родительское терпение, как делаю, когда мы вместе с Мариано и Костанцей идем в ресторан и я непременно, с видом многоопытной женщины, мило улыбаясь (особенно Костанце), заказываю то, что мама просила ни в коем случае не заказывать: самые дорогие блюда. В общем, я еще больше на себя разозлилась; вероятно, на сей раз я зашла слишком далеко. В памяти всплывали слова, которые мама говорила про тетю, я опять слышала взволнованный голос отца. В темноте их неприязнь к этой женщине усиливала страх, который я испытала, услышав ее голос по телефону, ее яростное «Слушаю» с диалектной интонацией. Поэтому в субботу вечером я сказала маме: «Я больше не хочу туда ехать, сегодня мне задали кучу уроков на понедельник». Но она ответила: «Вы уже договорились, ты не представляешь, насколько тетя обидится, если ты не придешь, она скажет, что это из-за твоего отца». Поскольку я никак не соглашалась, мама заявила, что я слишком много фантазирую и что если я сейчас не поеду, а на следующий день передумаю, то придется начинать все сначала. В конце она сказала со смехом: «Съезди, посмотри, какая она, эта твоя тетя Виттория. Тогда уж ты точно будешь изо всех сил стараться не походить на нее».

После дождливых дней в воскресенье выдалась чудесная погода – голубое небо и совсем редкие, маленькие белые облачка. Отец пытался поддерживать обычный шутливый тон, но, заведя машину, сразу умолк. Окружную он терпеть не мог и быстро съехал с нее. Он сказал, что больше любит старые улицы. По мере того как мы углублялись в незнакомый город – ряды облезлых домов, некрашеные стены, промышленные корпуса, большие и маленькие бараки, редкие клочки зелени, глубокие ямы, полные воды и мусора, запах гнили, – отец все больше мрачнел. Решив, что нехорошо ехать в тишине, словно он забыл о моем присутствии, отец впервые заговорил о своей семье. «Я родился и вырос в этом районе, – сказал он, взмахом руки перед ветровым стеклом указывая на стены из туфа, на серые, желтые и розовые дома, на широкие улицы, пустынные, несмотря на выходной день, – у нас не было ни гроша». Потом он въехал в еще более убогий район, остановился, раздраженно вздохнул и кивнул на дом кирпичного цвета с обвалившейся штукатуркой. «Я жил здесь, – сказал он, – и здесь до сих пор живет тетя Виттория, вон тот подъезд, иди, я тебя подожду». Я глядела на него, вне себя от страха, и отец это заметил:

– Что такое?

– Не уезжай.

– Я и с места не сдвинусь.

– А если она не захочет меня отпустить?

– Когда устанешь, просто скажи: мне уже пора.

– А если она не позволит?

– Тогда я приду за тобой.

– Нет, не ходи, я сама справлюсь.

– Ладно.

Я вылезла из машины и зашла в подъезд. Воняло мусором вперемешку с соусом, который по воскресеньям готовят дома. Лифт я не нашла. Я поднялась по раздолбанной лестнице, стены были покрыты широкими белыми выбоинами, одна выглядела такой глубокой, будто ее специально проделали, чтобы что-то спрятать. Я старалась не обращать внимания на неприличные надписи и рисунки, надо было спешить. Значит, отец жил в этом доме, когда был маленьким и когда ходил в школу? Я считала этажи, на четвертом остановилась, здесь было три двери. Фамилия жильцов была написана только на двери справа: на нее наклеили бумажку с надписью от руки «Трада». Я позвонила и замерла, не дыша. Ничего. Я медленно досчитала до сорока, несколько лет назад отец сказал, что нужно так делать, когда ты в чем-либо не уверен. Дойдя до сорока одного, я опять позвонила, второй раз звонок прозвучал даже слишком громко. Я услышала возглас на диалекте, хриплые слова: «Какого хрена… чего трезвонить… иду, иду». Потом раздались решительные шаги, ключ целых четыре раза повернулся в замке. Дверь открылась, появилась женщина, одетая в голубое, – высокая, с заколотыми на затылке пышными черными волосами, стройная как тростинка, но с прямыми плечами и большой грудью. В руке она держала непотушенную сигарету. Откашлявшись, она сказала то ли на итальянском, то ли на диалекте:

– Что случилось? Тебе плохо? Ты сейчас описаешься?

– Нет.

– Тогда зачем звонишь второй раз?

Я пробормотала:

– Тетя, это я, Джованна.

– Я знаю, что ты Джованна, но если ты посмеешь еще раз назвать меня тетей – уйдешь, откуда пришла.

В ужасе я согласно кивнула. Несколько мгновений я разглядывала ее ненакрашенное лицо, а потом уставилась в пол. Виттория показалась мне невероятно красивой, вынести подобную красоту невозможно, вот и приходится считать ее уродиной.

Часть II

1

Я училась все ловчее врать родителям. Поначалу я не то чтобы врала по-настоящему: просто у меня не хватало сил противостоять их по-прежнему крепкому налаженному миру, вот я и делала вид, будто принимаю его, а сама тем временем прокладывала себе тропинку для бегства, которую, впрочем, быстро покидала, как только родители мрачнели. Особенно ужасно было поступать так с отцом: всякое его слово звучало настолько непререкаемо, что будто ослепляло меня и, пытаясь его обмануть, я нервничала и страдала.

Отец даже в большей степени, чем мама, вбил мне в голову, что врать нехорошо. Но после визита к Виттории вранье стало неизбежным. Выйдя из подъезда, я сделала вид, что чувствую облегчение, и помчалась к машине так, будто убегаю от опасности. Не успела я захлопнуть дверцу, как отец, мрачно поглядывая на дом, где он вырос, завел мотор и рывком тронулся с места; он инстинктивно протянул руку, чтобы я не стукнулась лбом о ветровое стекло. Он ждал, что я скажу что-то, что его успокоит, одна часть меня только этого и желала, мне было больно видеть, что он встревожен, но одновременно я не позволяла себе раскрывать рта из страха, что я что-нибудь ляпну и он разъярится. Спустя несколько минут, поглядывая то на дорогу, то на меня, отец поинтересовался, как все прошло. Я ответила, что тетя расспрашивала меня про школу, что предложила мне воды, поинтересовалась, есть ли у меня подружки, попросила рассказать об Анджеле и Иде…

– И все?

– Да.

– Обо мне она не спрашивала?

– Нет.

– Вообще?

– Вообще.

– А о маме?

– Тоже.

– Так вы целый час обсуждали твоих подружек?

– И школу.

– Что это была за музыка?

– Какая музыка?

– Очень громкая.

– Я не слышала никакой музыки.

– Она вела себя вежливо?

– Не очень.

– Она сказала тебе что-то нехорошее?

– Нет, но у нее неприятные манеры.

– Я тебя предупреждал.

– Да.

– Ну что, удовлетворила любопытство? Увидела, что ты совсем на нее не похожа?

– Да.

– Ну все, поцелуй меня, ты просто красавица. Прости, что я тогда сморозил глупость.

Я сказала, что никогда на него не сердилась, и дала поцеловать себя в щеку, хотя он и вел машину. Но сразу отпихнула его со