Никаких интимных секретов в дневнике поначалу не было. Таня и не задумывалась, почему она не хочет, чтобы кто-то увидел дневник, очевидно, это был инстинкт защиты своего частного пространства, тот же инстинкт, что ведет девочек, когда они делают секретики. Вырывают в земле ямку, кладут серебристый фантик, наверх лепесток, сверху стеклышко, получается секретик.
Повзрослев, Таня прятала дневник с уже настоящими секретами — первая любовь, вторая любовь и так далее, прятала весьма изобретательно. Не под матрас или за батарею, как все, а будто научилась у Агаты Кристи не скрывать улику, а простодушно держать в самом очевидном месте. Все школьные годы дневник — тетради, конечно, менялись — лежал на ее письменном столе, и никому в голову не пришло, что посреди тетрадей в клетку за 48 копеек, по биологии, по химии, по литературе, есть одна особенная тетрадь. Исписанные тетради хранились все в том же детском месте — за собранием сочинений Горького.
Впрочем, все эти предосторожности были излишни. Фаина не стала бы читать дневник дочери, — все интеллигентные люди знают, что чужие письма и дневники читать нельзя, а она интеллигентный человек.
Из Таниного дневника понятно, как Фаина воспитывала дочь — «как положено в интеллигентной семье», ни на шаг не отступая от своих принципов. Мамины принципы Таня обозначила четко, стандартные интеллигентские принципы того времени: образование во главе угла и полное отрицание пола. Девочка должна расти, не культивируя свою женственность, лучше всего бесполой.
Услышав вопрос «откуда берутся дети», Фаина побледнела-покраснела, но собралась и четко выразила свою мысль — существуют тайные, плохие части тела, о которых интеллигентные люди не говорят и даже не думают. От этого разговора у Тани осталось убеждение, что она гадкая, раз спрашивает, и недоумение — как может быть плохой часть тела? Ведь быть плохим или хорошим — это сознательный выбор, а эта тайная часть тела ничего не выбирала, она не виновата, что она есть… Но Тане больше нельзя спрашивать, откуда берутся дети.
Бедная Таня, как же ей узнать, откуда берутся дети?.. Наверное, кто-нибудь во дворе расскажет.
Из Таниного дневника следует, что в семье Кутельманов произошли приятные события, — впрочем, не приятные, а ЗАСЛУЖЕННЫЕ. Фаина защитила диссертацию, стала начальником отдела. Молодец, добилась! А Эмка стал доктором наук. Это большая редкость, чтобы так быстро защитить докторскую, но с математиками и физиками это бывает, — если работа талантливая. А Эмка талантливый. В университете о нем уже не говорят «сын Кутельмана», говорят «молодой Кутельман» или «самый молодой». Эммануил Давидович Кутельман — самый молодой доктор наук на матмехе. У Эмки Кутельмана уже есть аспиранты.
Ну а Илья пока не защитился, и — немного настораживает — Таня пишет «он не кандидат наук, но я все равно его люблю». Кто же из взрослых в этой компании ставит свою любовь в зависимость от научной степени? Неужели Фира? Или сами Кутельманы?…И еще одно настораживает — «гуляк». Таня, конечно, имеет в виду «гуляка». Илья, что же, разлюбил Фиру?!
Первая запись в Танином дневнике без числа. Она пишет, что ей шесть и она должна идти в первый класс, — очевидно, это было лето 1973 года.
* * *В 1973 году Таня Кутельман и Лева Резник пошли в первый класс. Косички корзиночкой, белые банты, белые гольфы, белые гладиолусы у Тани, серый пиджачок, мешковатые серые брючки, красные гвоздики у Левы. У Тани на лице странное выражение — смесь восторга, недоумения и решимости не выпустить из рук тяжелого букета гладиолусов и не заплакать. Лева в школьной форме, в сером костюмчике, невозмутимый, нежный щекастый малыш, был уже не таким младенчески хорошеньким, чтобы называть его детским прозвищем Неземной, вместо теплых каштановых кудрей мальчиковая стрижка, такая короткая, что волосы казались совсем темными.
Фаина могла бы не учить Таню писать, оставить это учительнице первого «А» Коноваловой Ольге Николаевне, толстощекой крашеной блондинке, похожей на румяную пышку, присыпанную сахарной пудрой. Но Фаина хотела, чтобы ее дочь была успешной, — кричала, требовала, чтобы у буквы «д» хвостик был вверх.
В первом классе «а» школы № 206 писать и читать умела одна Таня. Не считая Левы, но Лева, как сказала Коновалова Ольга Николаевна, вне конкурса.
Первый раз в первый класс отмечали у Фиры.
…В этот раз обедали не в воскресенье, а в понедельник. Обед вне расписания был в честь Левы и Тани — этим утром для них прозвенел первый звонок.
Одновременно праздновали еще одно событие, — Кутельман получил приглашение на Международный математический конгресс.
Международный математический конгресс, самый влиятельный съезд ведущих математиков мира, созывался один раз в четыре года, последний конгресс проходил в Ницце, следующий будет в Канаде, в Ванкувере через год, в 74-м. Кутельмана пригласили прочесть доклад на секции математических проблем физики и механики. Приглашение на конгресс означало, что работа Кутельмана признана мировым математическим сообществом как наиболее яркая в своей области за прошедшие четыре года — есть что праздновать!
Повод для празднования был, с одной стороны, чрезвычайно значительный, с другой стороны совершенно смехотворный, — международный конгресс в Ванкувере будет через год, но Кутельмана на конгресс уже не пустили. Приглашение на конгресс пришло Кутельману на адрес университета, — на прошлой неделе вызвали в первый отдел и вручили, вернее, показали.
— Вы уж на нас не обижайтесь, — сказал начальник первого отдела, забирая у него приглашение и пряча в сейф.
Кутельман кивнул, — не обижаюсь.
Кутельмана не пустили за границу ни разу, ни на одну научную конференцию, приглашения копились в первом отделе университета, и он даже не обо всех знал. Кроме преподавательской и научной деятельности на матмехе, у Кутельмана было еще полставки по НИС, научно-исследовательскому сектору, в ЦНИИ Крылова. Несмотря на небрежное «полставки», теория оболочек, которой он занимался в институте Крылова, была не менее важная часть его научных интересов, чем кафедральные работы, возможно, более важная часть. Приложение теории оболочек — оборонная промышленность, это танки, самолеты, подводные лодки. У Кутельмана была первая форма секретности, самая жесткая. «Вы уж на нас не обижайтесь…» было нежным флером на грубой очевидности: обижайся-не обижайся, математика-еврея, имеющего отношение к оборонке, не выпустят НИ ЗА ЧТО.
— Ты мог увидеть Ванкувер… а следующий конгресс, возможно, будет в Париже. Я бы полжизни отдал, чтобы увидеть Париж… да и Ванкувер тоже… — мечтательно зажмурился Илья, и лицо у него стало как у Тани в ее первый школьный день, — восторг и недоумение. — Представляю, как тебе обидно…
Кутельман пожал плечами — Илья иногда ведет себя как ребенок! Разве дело в «увидеть»? Конференции —