опушке пламенеет одинокий куст барбариса, дозорный на границе лесных владений. А за ним – просторная дубрава, где заросли сныти в тенистых овражках, и папоротники, и лещина с гроздьями молочных орехов и тяжелыми, как рыбачья сеть, паутинами.

Ах да, и клещи.

В среду утром я выпила свой чай с булочкой, дошла до тропы и в недоумении остановилась. Проход между заборами был перегорожен оцинкованным профнастилом.

– Стучать не надо! – громко отозвались с крыльца.

Поверх забора на меня смотрел Антон Мансуров.

– Это ваших рук дело? – растерянно спросила я.

– Надоело, что все таскаются мимо. – Он спустился и подошел к приоткрытой калитке. – Все же любопытные! Всем поглядеть надо, что у нас в саду. А мне, может, голышом гулять хочется.

– Но это не ваша территория! Это общественная! Такой же проход есть возле Тетериных, спросите у любого, вам скажут…

– А мне зачем спрашивать? – Мансуров искренне удивился. – Кому не жалко, что на него пялятся все кому не лень, тому флаг в руки.

– Так поменяйте забор на сплошной!

– Займусь этим на следующий год. А пока будет так.

На следующий год?

– Послушайте, это вопиющее безобразие, – гневно сказала я. – Вы не имеете права! Я пользуюсь этой тропой каждый день, чтобы выходить напрямую в лес.

Он пожал плечами:

– Пройдете по дороге.

– Но это лишний километр! Мне семьдесят лет, мне тяжело делать крюк…

Мансуров усмехнулся, глядя на меня сверху вниз. Похоже, я его забавляла.

– А в вашем возрасте нужно дома сидеть, – проникновенно сказал он. – Глядеть в окошечко и компрессы прикладывать к радикулиту, а не по кустам скакать, как коза. Все, Анна Сергеевна. Нагулялись.

Я молча смотрела на него, не в силах поверить, что действительно это слышу.

– Антон! – позвали из сада.

– Берегите себя, Анна Сергеевна, – с ухмылкой пожелал Мансуров и ушел.

Я осталась стоять возле грязно-зеленого заграждения, ощущая себя одновременно маленькой, как трехлетняя девочка, и очень-очень старой.

6

Пару дней спустя Мансурова заставили вернуть все в прежнее состояние. Кто-то пожаловался, и он решил не обострять конфликт. Меня не оставляло ощущение, что все происходящее – начало чего-то большего, чего-то очень нехорошего, и что этот бессовестный человек, уступив, все равно рано или поздно возьмет свое.

Вернее, присвоит чужое.

Тропа была свободна, но я больше не гуляла по ней. Не могу толком объяснить причину. Меня одолевали глупые мысли: хозяин коттеджа сидит в засаде и ждет, когда я пойду мимо, чтобы…

Чтобы что?

Снова унизить меня? Поставить в глупое положение, и впрямь выйдя голым мне навстречу, со своей нагловатой ухмылкой?

Смешно, но я последовала его совету: три дня просидела перед окном, невидяще глядя сквозь стекло. И не написала ни строчки!

За последние пять лет я прерывалась единственный раз – когда меня свалил грипп. Болезнь превратила меня в тряпичную куклу. Я не смогла бы поднять даже зубочистку, не говоря уже о ноутбуке.

Ноутбук – мое самое ценное приобретение, во всех смыслах. Один взгляд на него наполняет мое сердце гордостью не меньшей, чем испытывает мальчишка, выкатывая во двор новенький велосипед с хромированными деталями. Серебристый, плоский, легкий – вещь из будущего. Когда я беру его в руки, вместо дамы, хм, элегантного возраста возникает историк, ученый, ассириолог, специализирующийся на эпохе Урук и ранних династиях. Мой многолетний труд посвящен возникновению восточных семитов в Нижней Месопотамии. Какое удивительное время, и сколь мало нам, потомкам, известно о нем!

Ассириология – моя непреходящая страсть. Знали ли вы, что аккадский язык – самый древний из письменно зафиксированных языков? Третье тысячелетие до нашей эры! Я могу часами рассказывать о силлабо-идеографическом клинообразном письме (как видите, моя область интересов простирается довольно широко). Сумир и Аккад! Я вывожу происхождение восточных семитов не к северной Аравии, как утверждается в трудах большинства моих коллег, а на территорию современной Сахары.

Мое исследование не произведет переворота в науке. Полагаю, оно останется практически незамеченным. Горстка увлеченных студентов да таких же архивных мышей, как я, обсудит монографию. Но мои семиты бредут через пустыню, кожа их смугла, бороды курчавы, ноздри их вдыхают запах верблюжьего навоза, путь их лежит в шумерскую долину и дальше, дальше – в поселок Арефьево, где в две тысячи восемнадцатом году от Рождества Христова я иду за ними следом и дышу одним с ними воздухом. Они здесь. Это я привела их сюда, их существование длится, они живее меня и непреложно бессмертнее.

На книжной полке в гостиной стоят четыре фигурки, вырезанные из кости, которые когда-то подарил мне муж. Три из них – маленькие копии статуэток молящихся – из Эшнунны, из храма Аб-у. Четвертая – моя любимая: сановник Эбих-Иль. Это адорант, фигурка, которую ставили в храме, чтобы она молилась за принесшего ее человека, и потому руки у Эбих-Иля сложены на груди в молитвенном жесте. Алебастровый оригинал находится в Лувре. Он довольно велик – пятьдесят два сантиметра в высоту. А мой персональный Эбих-Иль всего с пол-ладони. Он сидит в своей меховой юбке, и на губах его играет чудесная улыбка, насмешливо-отрешенная, словно он не паломник, а сам божок, все понимающий о нас.

Если бы Мансуров не оскорбил меня, я бы не застыла у окна на три дня – в точности как Эбих-Иль, только без намека на улыбку.

Если бы я не застыла у окна, я не увидела бы того, что произошло.

7

Автомобиль Мансурова – «Тойота», черная гора сверкающего на солнце металла. Подземный гараж по весне затопило, и он оставляет ее перед домом. Тем вечером он вернулся из города (я машинально отметила, что часы отбили пять) и скрылся внутри.

Вскоре на дороге появился отпрыск Коростылевых.

Его велосипед вихлялся из стороны в сторону, звонок дребезжал козлиным фальцетом, катафоты вспыхивали в лучах вечернего солнца.

Коростылев мчался к реке.

С этим юношей у нас натянутые отношения. Я много раз просила его не гонять перед моими окнами, особенно после того, как он ухитрился задавить курицу. Меня не волнует судьба глупых птиц, но по соседству обитает коротконогий мопсик, вернее, мопсица по имени Тяпа, смешное и трогательное создание. У нее умный живой взгляд, она любопытна, добродушна, не обидела в своей жизни даже букашки и преданно любит свою хозяйку. У меня есть тайная мечта – однажды поцеловать ее в нос, похожий на большую черносливину.

Тяпа часто выбирается из подворотни и валяется на обочине, в пыли, почти не различимая издалека.

Отпрыск Коростылевых не внял моим увещеваниям. Если цитировать дословно, он сказал: «Все будет норм, бабуля!»

Тяпа, как обычно, заняла свое место и дремала, не слыша ни дребезжания звонка, ни шуршания шин. Коростылев летел прямо на нее. Я махала руками и кричала через окно – но что толку! В последний момент он заметил собаку, завопил, вильнул рулем, и его вынесло с