науке — физикой элементарных частиц, и с тех пор вот уже почти две сотни лет был погружен в эксперименты с фермионами и бозонами, и прочими подобными же вещами, недоступными пониманию непосвященных. Эмиль не интересовался вампирской политикой и не стремился к увеличению собственной силы, но, вероятно, у него был хороший потенциал, потому что каким-то чудом этот фанатичный ученый умудрился дорасти до уровня мастера и смог создавать собственных птенцов. Эмиль не злоупотреблял обращением своих друзей-ученых, и всегда строго выполнял правила, регламентирующие сие действо, поэтому доселе проблем с ним не было никаких. Два его птенца, обращенных в начале XX столетия были такими же безумными фанатиками своего дела, как и он, и не интересовались ничем кроме науки. Но на третий раз Эмилю не повезло. Очередной гений, который Патрю захотел сохранить на века, оказался несколько более многогранным, чем он рассчитывал.

Возиться со своими творениями, наставляя их на путь истинный и обучая вампирской премудрости, Эмиль не умел — раньше у него и не было необходимости делать это. Его птенцам достаточно было объявить, что теперь они будут работать не днем, а ночью, и больше могут не отвлекаться на всякие мелочи вроде заботы о здоровье и хлебе насущном, — им достаточно пары глотков крови каждый вечер от любого прохожего, встреченного по дороге на работу, чтобы чувствовать себя прекрасно и быть полными сил и энергии. Свое бессмертие его птенцы реализовывали именно так, как Эмиль и рассчитывал, посвящая его исключительно науке. И вот теперь, когда один из них вдруг оказался маньяком-убийцей, Эмиль был удручен и растерян. И не очень понимал, как ему теперь быть. С одной стороны его творение нарушило закон, и это было очень плохо. Но с другой стороны, разве имели значение эти пять — или сколько там? — убитых в темном парке женщин, по сравнению с тем, что его птенец был чрезвычайно талантлив?

Эмиль заметил, что возможный прорыв в теории квантовой гравитации не вызвал особенного восторга у принца города, и теперь пытался придумать что-нибудь еще, что могло бы, наконец, благополучно завершить это досадное разбирательство и позволить им всем вернуться к своим делам.

— Мой птенец, э-э… повел себя несколько импульсивно, — проговорил он, — Необдуманно. Сознание своих новых возможностей вскружило ему голову… Но теперь он все осознал. И больше не будет.

Филипп смотрел на него с умилением. Определенно Эмиль был уникальным созданием.

— Это была твоя работа, доходчиво объяснить ему, что можно, а что нельзя, — сказал принц тоном, каким обычно разговаривают с маленькими детьми, — И мы здесь тратим свое драгоценное время не для того, чтобы разбирать проступки твоего уродливого создания. Речь о тебе, — ты его мастер, ты за него отвечаешь, это тебе я должен сейчас оторвать голову, а вовсе не ему. И я сижу и слушаю твое невнятное бормотание исключительно потому, что мадам де Пуатье просит меня быть к тебе снисходительным. Скажи мне, почему я должен быть снисходительным к тебе, Эмиль?

— Мы почти добились успеха в эксперименте по поиску хиггсовского бозона, — жалобно отвечал Патрю, вероятно, не найдя причины более существенной.

— Эмиль, лучше молчи, прошу тебя, — встряла Диана, заметив, что терпение принца вот-вот иссякнет, — Ты сам неразумен, словно юный птенец, — добавила она сокрушенно, — Я не должна была бросать тебя одного. Нужно было присматривать за тобой… В произошедшем есть и моя вина.

— Ваша вина, мадам? — удивился Эмиль, — Я сам отказался ехать с вами. Хотел спасти свою лабораторию. И все равно… почти все потерял. Тридцать лет работы обратились в прах!

— Ты сам едва не обратился в прах, — печально улыбнулась ему Диана, и снова обратила взор на принца, — Филипп, вы спасли его однажды, сделайте это еще раз.

— Может быть, на сей раз, вы хотя бы заберете его с собой? — устало спросил Филипп, — Пусть его ученые-маньяки отныне бегают по паркам Женевы.

— Позволю себе вмешаться, мой принц, — вдруг встрял Лоррен, — Но было бы очень опрометчиво отпускать этого безумца в Швейцарию. Если он сунется в эксперимент с адронным коллайдером, боюсь, этот мир долго не протянет. Пусть лучше где-нибудь здесь занимается своими бизонами.

— Бозонами, — машинально поправил Эмиль.

— На благо Франции, — продолжил Лоррен, — В Швейцарии полно своих ученых, с какой стати мы должны с ними делиться?

— Я хотел бы остаться, — кивнул Эмиль, — Здесь моя лаборатория, мои коллеги, да и коллайдер не особенно интересен мне в данный момент…

— Да вы тут все спелись, — поморщился Филипп, — Черт с вами и вашими бизонами! Слушай меня, Эмиль! Я прощу тебя и позволю остаться, — раз уж у тебя столько заступников, — но отныне и на веки вечные я запрещаю тебе делать птенцов. Никогда! Ни при каких обстоятельствах! Ни одного! Захочешь обратить очередного гения — веди его к Лоррену. Он так радеет за благо Франции, пусть разводит себе высоколобых птенцов и сам за них отвечает!

Патрю с изумлением воззрился на Лоррена, но тот покачал головой, ясно показывая, что ему не стоит относиться к этому предложению серьезно.

— Спасибо, монсеньор! — пробормотал Эмиль, он опустился на колени рядом с принцем и почтительно поцеловал его руку, — Я больше не разочарую вас. Клянусь.

— А я? — не удержался «булонский кровопийца», — Что будет со мной?

— Тобой, светило науки, все же придется пожертвовать, — развел руками Филипп, — Должен же я сегодня кого-нибудь убить.

«Булонский кровопийца» смотрел на него широко раскрытыми глазами, не зная, как реагировать и пытаясь понять, шутит принц или нет.

— Без меня месье Патрю не сможет закончить эксперимент, — заявил он на всякий случай, — Он не найдет помощника лучше.

Эмиль собрался было что-то сказать и даже открыл уже рот, но передумал, вероятно, получив мысленный пинок от своей создательницы. А Филипп смотрел в глаза его птенца с неким новым интересом, будто в его голову вдруг пришла какая-то неожиданная мысль.

— В самом деле? — проговорил он, — Ну, хорошо, иди сюда…

Эмилев птенец сполз с кресла и на подгибающихся ногах приблизился к принцу, чувствуя себя, должно быть, как кролик, идущий к удаву. Он опустился на колени у ног Филиппа и послушно запрокинул голову, когда тот приподнял ее за подбородок, чтобы снова заглянуть ему в глаза.

Вторжение в его сознание было таким внезапным и болезненным, что в первый момент мужчина дернулся и запаниковал, рефлекторно пытаясь закрыться, но Филипп без малейшего усилия смел поставленную на его пути жалкую преграду, проникая в разум этого несчастного гения. Филипп мог бы этого не делать. По большому счету, ему и так было понятно все об этом создании, — понятно хотя бы только по реакции мадам де Пуатье