— Михаил, он убивал немцев не потому, что они — враги, а потому, что любил убивать. Врагов можно было убивать сколько угодно, и никто бы не осудил. Даже благородные, которым звериная его жестокость была противна, — даже они его не осудили. Но суть ведь не в…

— А я не из благородных, — перебил Михаил. — И он обратил меня. Семен Данилыч. Разглядел в фартовом, в удачливом налетчике что-то подходящее для себя. Я же и душегубством не брезговал. Только баб и детишек никогда не трогал. Это у нас под запретом было. Тронуть бабу или ребенка во время налета — навсегда клеймо. Но меня полиция искала. Мне каторга светила, если бы поймали. А Семен Данилыч сделал меня неуловимым…

— Почему же ты не поддержал его, когда Прозоровский бросил ему вызов? — дрожащим голосом спросила Нина.

Сейчас она до смерти боялась Михаила: ведь с того благословенного мига, когда зверообразный Семен Нароков был низвергнут с трона и убит, а Князем стал деликатный и хитрый Никита Прозоровский, еще никто ни единого раза в ее присутствии не помянул покойного добрым словом! Она была уверена, что и не помянет, потому что доброго слова он не заслужил. И вот, пожалуйста: ее сопровождающий. Страж, доверенное лицо Князя с наслаждением вспоминает, как охотился с этим чудовищем… А заодно и свою боевую молодость. Когда сам был бандитом, и его искала полиция.

Конечно, разумнее было не задавать Михаилу вопросов. Особенно провокационных. Но как промолчать, когда он говорит такие вещи? Это непорядочно. Недостойно. Тем более — здесь… в этом дворе…

— Почему ты не бился на стороне своего Князя?

— Потому что, милая Ниночка, к тому моменту он окончательно свихнулся. И мы, Стражи, все до единого — его Птенцы, сговорились… сговорились завалить его.

— Убить? Вы хотели убить Князя?

— Да. Он был чудовищем. Ты же помнишь.

— Но ты им только что восхищался!

— Не без этого, — кивнул Михаил. — Мы все им восхищались. Когда в бой с ним шли. Но жить под его верховодством было невозможно. Он нарушал все законы. Законы вампиров, законы людей. Даже законы фартовых. Его надо было убрать. И кстати, если бы мы сами им не занялись, очень скоро нами всеми заинтересовались бы Охотники. И не только московские, наверняка им на подмогу прислали бы кого-нибудь из Европы. Так что Никита был нам послан во спасение. Если б он не справился — мы бы помогли.

— Бунтовать против своего создателя — разве не самоубийственно?

— Рискованно. Больно. Но выжить можно.

Мишель замолчал. Нина не знала, что сказать, поэтому решила перевести разговор на более нейтральную тему:

— Вон те два окна — наша комната. Кстати, светятся. Странным каким-то светом…

— Телевизор, наверное. Хочешь, проверим? Туда залезть — раз плюнуть.

— Нет. Я лучше повспоминаю. Подождешь?

Нина села на скамеечку. На этом месте всегда стояла скамеечка. В разные года разная — старую, подгнившую заменяли на новую — но место никогда не пустовало.

Вон там была клумба, а здесь — песочница. Там — сарай, в котором жильцы первого этажа хранили всякую рухлядь. Тут был довольно-таки благоустроенный двор. И соседи хорошие. Во всяком случае, ничего плохого из детства Нине не запомнилось. Только солнечный свет, запах листвы и дождя, хлеба и керосина, и — запах книг, всегда запах книг…

Нина росла в бабушкиной комнате. В огромной коммуналке из одиннадцати комнат. По коридору можно было кататься. И они, трое детей, живших в этой коммуналке, катались: на больших бухгалтерских счетах. Потому что велосипедов ни у кого не было. А на счетах кататься было здорово.

Двое других подростков ходили в школу, а Нина была еще маленькая.

Она никогда не пыталась узнать, кто из соседей пережил войну.

В бабушкиной комнате стояла красивая, но громоздкая мебель, и передвигаться там было затруднительно. А в общей кухне возвышался роскошный резной буфет, тоже когда-то принадлежавший бабушке. Почему Нина так мало расспрашивала бабушку о том, как жила ее семья до революции? Только из архивов она смогла узнать, что бабушка была дочерью профессора, но из разночинцев. А дед, муж бабушки, — дворянин, офицер. Погиб в Японскую. А вот как они познакомились, полюбили, как жили, как бабушка овдовела и растила маму — вся эта коллекция человеческих чувств и отношений, из которых брала начало жизнь самой Нины, — все это было безвозвратно утрачено. Потому что бабушка боялась рассказывать о муже — дворянине и офицере. Об этом было лучше забыть навсегда… Тем более что Нина росла как дочь погибшего героя. Из-за отца к ней всегда и везде хорошо относились. У нее было по-настоящему счастливое детство. Нина увлекалась историей, но не своей семьи, а революционного движения. Бредила декабристами и народовольцами. Об отце — расспрашивала, да. Но только отцовского друга, Сергея Ивановича.

А мамой интересовалась очень мало, чтобы бабушку не огорчать лишний раз… Дом, где когда-то жили родители, снесли раньше, чем она повзрослела достаточно, чтобы самостоятельно сходить посмотреть на него. А бабушка туда и не ходила никогда. Как сама Нина теперь не ходит в библиотеку.

Вот тут росли два тополя. Как они благоухали весной! Как сладко было утром выглядывать в окно и вдыхать тополиную свежесть! А когда с них осыпались красные сережки, Нина с другими девчонками собирали их и хвастались, если удавалось найти особенно большую и толстую. Набивали ими карманы, а в школе кидались друг в друга. Пальцы были клейкими и пахли тополем.

Нина сидела на лавочке, закрыв глаза, и улыбалась, а снег падал ей на лицо — и не таял. Она не чувствовала снега: по ее лицу скользили солнечные лучи, пробивающиеся сквозь тополиную листву. Лучи, которые не могли причинить ей никакого вреда, ведь в воспоминаниях Нина еще не была вампиром.

… И вдруг — словно что-то взорвалось у нее внутри. В груди, в голове, в каждой клеточке тела. Чудовищная, разрывающая, полыхающая боль! Нину подбросило, она упала на снег, скорчилась, забилась в крике… Но крика не было, горло сдавило. Что же это, что это такое, пусть это кончится, это хуже смерти, я горю, горю…

Она билась в руках подскочившего к ней Михаила.

Потом обмякла.

— Нина, что? Что это было? — озабоченно спрашивал Михаил.

А она долго не могла ответить.

Потому что поняла, что это было.

Это была смерть.

Но не ее.

Только что умер ее Мастер. Граф Модест Андреевич Корф. Библиотекарь и личный архивариус Князя Вампиров Москвы. Он умирал — и рвались его связи с Птенцами. И каждый из тех, кого Корф привел в бессмертие, в эти мгновения испытывал такие же страшные муки. Именно поэтому Птенец не может убить Мастера. Разве что очень сильный. Ибо Птенец и его Мастер — существа одной крови.

Кровь от