Розы всегда расцветают в годовщину автокатастрофы, эти огромные кроваво-красные цветы невосприимчивы к снегу и льду. Ясно, что розы в феврале – чудо, их фотографию поместили на обложку «Ньюсдей». У родителей Хелен брали интервью для журнала «Пипл», а 4-й канал посылал целую новостную команду, чтобы побеседовать с исцеленными.
– Если у человека есть хоть немного мозгов в голове, он не станет винить тебя в том, что случилось с Хелен, – сказал Бен Минк.
Шелби посмотрела на него с ужасом: она удивилась, что он осмелился произнести имя Хелен в ее присутствии. Ей казалось, он умнее. Она поговорит с ним, хотя и не любит обсуждать свои чувства с посторонними. Эмоции лучше скрывать. Если не будешь осторожен, тебя могут больно ужалить, живьем съесть.
У Шелби время от времени дрожит левая рука. Иногда девушка просыпается посреди ночи и чувствует, что ее всю трясет. Говорят, что левая рука Хелен – источник чуда. Идея, что можно излечиться и вновь обрести веру благодаря обычному прикосновению, волнует Шелби. Но ее ничто не сделает уже прежней. Шелби бросила отчаянный взгляд на Бена. «И ты тоже».
Он тут же уловил ее презрение и ответил:
– Ты же знаешь: я не верю во все это дерьмо, – сказал Бен.
У Шелби когда-то была красивая улыбка, но в ту страшную ночь она безвозвратно ушла в прошлое, и теперь ей даже в голову не приходит, что она способна улыбаться. На лице девушки застыло выражение человека, который ожидает самого худшего. Шелби теперь постоянно притопывает ногой, словно бежит, но никак не может добраться до финиша.
– Я верю в трагедию, а не в чудеса, – холодно заметила Шелби.
– Тут ты права. Вера – для идиотов. – Похоже, Бен почувствовал облегчение. – Правду знает статистика.
– Тебе надо поменьше умничать. Мы идем каждый своей дорогой. – Шелби придержала дрожащую руку здоровой. Она курит косяк, ощущая, что ее мозг ходит волнами. Псевдокома. Снежные заносы. Какое облегчение! – Между нами нет ничего личного. Я просто покупаю у тебя травку. На данном этапе.
По дороге домой Шелби осознала, что за последние два года она разговаривала с Беном Минком больше, чем с кем-нибудь еще. Она перебирала в уме людей, с которыми недавно общалась, в основном в больничной палате. Психотерапевт. Медсестра. Жалкие пациенты, проходившие вместе с ней групповую терапию. Родители. Продавец в магазине «7-Eleven».
Санитар, старше ее вдвое, приказавший ей молчать, пока он стаскивал с нее трусики. До этого она лишь иногда целовалась в чулане во время вечеринок в доме Хелен. Санитар тогда затащил ее в кладовку, где хранились швабры и ведра, простыни и полотенца. Она ничего ему не сказала, пыталась, правда, выкрикнуть: «Нет», но слово это прозвучало как всхлип.
Его звали Мартин. Санитар крепко сжимал ей запястье, а другую руку запустил в ее нижнее белье. Мартин сказал, что стоит ей пикнуть – и она никогда не выйдет из больницы. Если Шелби попытается обвинять его, персонал решит, что у нее галлюцинации. Медсестры напичкают ее наркотиками и привяжут к кровати. А если они это сделают, то она полностью окажется в его власти.
Итак, Шелби молчала. Она как бы отрешилась от своего тела, наблюдая, словно со стороны, дальнейшее развитие событий. Шелби так никому и не сказала, что проделывал с ней санитар каждую ночь, потому что боялась его и к тому же ни в грош теперь себя не ставила. Однажды ночью, когда санитар заперся с ней в душе и овладел ею, прижав спиной к мокрой стенке, облицованной керамической плиткой, он сказал, что ей никогда от него не избавиться. Санитар заявил, что она, семнадцатилетняя девчонка, вся покрытая кровоподтеками после аварии и пытавшаяся перерезать себе вены на запястьях, принадлежит ему и никуда не денется из этой палаты. Он вошел в нее еще раз на влажном полу, пахнувшем лизолом. Ее мать пользовалась тем же моющим средством, только Сью Ричмонд предпочитала аромат лимона. Когда санитар прижал Шелби к полу, она заплакала в первый раз после автокатастрофы. Этот плач не прошел для нее бесследно: он отворил некую маленькую дверцу ее души.
Перед ее взором теперь стояло лицо матери: девушка думала, что Сью сказала бы, увидев, что происходит с ее дочерью. И она во всем призналась матери при следующем ее визите. Прошло уже несколько месяцев после аварии, и Шелби выглядела как беспризорный ребенок. В глаза бросалось, что она потеряла в весе, на запястье – следы порезов, заметны были синяки, которые оставил на ее теле Мартин. Когда мать пришла навестить ее, Шелби произнесла всего одну фразу, первую за много месяцев – слова были острыми, как стекло: «Санитар Мартин трахает меня». Они смотрели в глаза друг другу, и Шелби подумала, что в этот момент мать видит ее насквозь.
Сью устремилась по коридору – обезумевшая женщина, ворона, скорпион, готовый ужалить. Она остановила первую же увиденную медсестру и сообщила, что Шелби покидает больницу. Сью заявила, что ее дочери не нужно собирать вещи, им достаточно получить выписку от доктора. Они будут ждать у неработающего лифта, пока дежурный врач не выпишет Шелби из больницы. Если им сейчас же не вручат требуемый документ, клинике грозит судебное разбирательство.
Через полчаса они уже сидели в машине – Шелби так и не переодела пижаму. Той же ночью в своем подвале Шелби взяла ножницы и срезала волосы. Затем выбрила кожу на голове опасной бритвой. Посмотрела на свое отражение и поняла: она теперь другой человек.
Сью готовила на кухне макароны с сыром – любимое блюдо Шелби. Когда мать спустилась вниз и увидела, что сотворила ее девочка, она села на ступеньки, ведущие в цокольный этаж, и заплакала.
– Как ты могла? – плача, повторяла она. – Как ты могла с собой такое сделать?!
Шелби хотела сказать, что это легко, если себя ненавидишь, но вместо этого просто разместилась рядом с матерью на ступеньках, позволив ей обхватить себя за плечи. И пока Шелби пребывала в объятиях матери, она почувствовала, как что-то словно надломилось внутри ее. Даже после этого она почти ничего не сказала Сью. Они вышли во двор, легли рядом на столик для пикников и молча смотрели на звезды, держа друг друга за руки.
Что касается разговоров, Шелби гораздо больше общалась с Беном Минком, чем с кем-нибудь еще в больнице или после. Иногда они говорили часами без умолку о вещах важных и не очень.
– Я тоже верю в трагедию, – сказал он ей однажды вечером, словно Шелби было не все равно, что думает кто-то еще.
Она боялась, что Бен попытается обнять ее, и она даже отодвинулась, но он сообразил, что этого делать не надо. Бен как-то формально пожал ей