Потом Шон засыпает на диване, по-прежнему сжимая в руке мобильный, то и дело вздрагивающий от нового сообщения, оповещения или еще какого-нибудь сигнала из интернет-мира, который никогда не спит. Я смотрю на него – вдох, выдох. Дело не только в том, что он красивый. Это ерунда. На красоту падки девчонки вроде Иззи. Он притягивает к себе, как суперзвезда. Его красота ничего не значит по сравнению с тем, что Ванесса называет «комбо»: сексапильностью, умом и некоей изюминкой. Хотя Ванессе он нравится гораздо меньше, чем должен был бы нравиться моей лучшей подруге. Дело в том, как он смотрит: сразу ясно, какой он серьезный, какой основательный.

Телефон снова жужжит, Шон шевелится, и я немного смущена, что рассматриваю его так откровенно, что моя потребность в нем так сильна, что я восхищаюсь волнами его волос и стройным телом, вытянутым во всю длину дивана. Я придвигаюсь поближе и касаюсь его плеча.

– Шон, пойдем в кровать. Уже поздно.

Он ворчит и утыкается лицом в подушку, все еще не в силах проснуться.

– Давай, Шон. Иди в кровать.

Он хлопает глазами, стараясь сфокусировать взгляд.

– А какой сегодня день? Мы разве… – он тянется к телефону, чтобы посмотреть в календарь.

Тут до меня доходит. Он думает, я бужу его ради зачатия. Неужели я похожа на жену, которая будит мужа только ради зачатия?

– Да нет, я не к тому… пошли спать.

– Пять минут, – говорит он, опять проваливаясь в сон.

Я еще немного жду, надеясь, что он вернется ко мне, но тщетно. Я гашу свет в гостиной и говорю себе: побыть наедине с собой не так уж и плохо. Спать одной в кровати – не самое худшее, что может случиться. Прежде чем пойти в спальню, останавливаюсь в дверном проеме и снова смотрю на Шона, надеясь, что это чувство – не начало конца.

Мы с Шоном уже семь месяцев пытаемся зачать ребенка. Когда мы поженились, мы составили план – составлял в основном Шон, а я слушала и поддерживала; мы даже составили схему, потому что в глубине души мы оба любим схемы, мы оба ценим во всем порядок. Мы решили пару-тройку лет пожить для себя, устояться как семейная пара, а потом завести ребенка, а потом, может быть, еще одного, и, наверное, еще собаку, и построить дом с белой оградкой, и жить долго и счастливо, или как-то так.

План Шона имел смысл; он продумал, с какими серьезными фирмами работать по контракту, решил откладывать деньги, чтобы потом не пришлось мучиться, и я, когда придет время, могла бы уйти с работы (конечно, если сама того захочу, добавил он) и сидеть дома с детьми, или заниматься волонтерской деятельностью, или устроиться в библиотеку, или еще что-нибудь. Я согласно кивала в ответ на все его предложения. Я всегда любила детей, и, хотя не была одержима материнским инстинктом (эта черта досталась мне от хладнокровных, рационально мыслящих родителей), всегда полагала, что смысл семьи, по крайней мере наполовину, – в детях. К тому же Шон был отличным дядей для Никки; он мог бы восполнить все пробелы в воспитании, которые допустила бы я.

Так что все шло по плану, все по графику. Только моя матка не желала сотрудничать. Семь месяцев неудач. Семь месяцев насмарку. Семь месяцев ожидания, надежд и неизбежных менструаций. Я сказала Ванессе, что подумываю принимать кломид[4], но она рассказала мне массу жутких историй про женщин, у которых от кломида начали расти волосы на лице. «Представляешь, настоящая борода», – заявила она, но я на девяносто девять процентов уверена, что она все выдумывает; Ванесса пока предпочитает необременительные свободные отношения, и, хотя к моим проблемам относится доброжелательно, все же она немного эгоистична, как полагается лучшей подруге. Я посоветовалась с мамой; она вздохнула и сказала то, что я и предполагала, потому что отец всем нам промыл мозги: «Может быть, так и должно быть».

Но четыре дня назад я наконец увидела бледно-розовую вторую полосочку. Во мне что-то щелкнуло – словно я уже чувствовала своего малыша, ощущала, как во мне растет крошечное тельце. А потом, сегодня утром – неужели это было лишь сегодня утром? – опять началась менструация, и я поняла, какой же я была глупой, торопя события, торопя жизнь, и судьбу, и все эти идиотские необъяснимые вещи, заполняющие пространство между тем и другим.

Вот дерьмо. Как же я ненавижу, когда мой отец прав.

Я закрываю дверь спальни, достаю ноутбук. Он оживает, я поуютнее укладываю подушки на кровати и сама укладываюсь между ними, потом быстро пробегаю список закладок. Захожу на «Фейсбук». Мой пульс учащается, словно я совершаю не такое заурядное действие, а нечто недозволенное, словно мне следовало бы подумать дважды, прежде чем это сделать. Может быть, так оно и было.

Вверху страницы всплывает заявка в друзья от Теодора Брэкстона, горит как фейерверк, как ядерная бомба. Конечно, Шон – моя судьба, но все-таки иногда я думаю (и в последнее время все чаще), что судьба могла бы быть иной. Будто я могла неправильно прочитать послание звезд, будто они могли выстроиться иначе, будто все могло бы быть по-другому.