– Сюда смотри, Уилла! Сюда смотри! – Она тычет в меня плакатом, на котором изображена гора Вашингтон в Нью-Гэмпшире. Плакат весь истерся и выцвел, да к тому же она трясет им, поэтому трудно разобрать, что там написано, но я понимаю – нужно кивнуть и согласиться. Потому что я знаю, что там написано; этот плакат висел у нее в кабинете, еще когда я только сюда устроилась. Она еще яростнее трясет им.
– Свобода или смерть, Уилла! Свобода или смерть!
Внезапно она вновь швыряет плакат на пол, для пущей убедительности наступает на него ногой.
– Простите, Ханна, но я не понимаю… – Может быть, у нее психическое расстройство? («В психотерапии не существует понятия расстройства. Наша психика способна переносить любые психологические и эмоциональные потрясения. Не позволяйте никому ввести вас в заблуждение! Все, что признается психическим расстройством, на самом деле – лишь неспособность адекватно воспринимать реальность. Но реальность – именно то, что мы должны воспринимать, – бестселлер „Ваш ли это выбор? Почему вся ваша жизнь может выйти из-под контроля“», с. 33.)
– Ну еще бы ты понимала! Я тебе сказала – стяни с них штаны, а ты сделала ровно наоборот, и вот из-за тебя у нас проблемы! – вопит она.
– У нас проблемы? – робко переспрашиваю я.
– Ты лишила нас заказчиков, Уилла. Уилла-Уилли-шпили-вили. А я тебя назначила ответственной! – Она поднимает с пола плакат, который затолкала в угол, и начинает рвать на мелкие-мелкие кусочки, разбрасывая их по всему кабинету как конфетти.
– Я, простите… мне кажется, это не так… я имею в виду, вы даже не…
– Это именно так! Мне сказали – ты во время переговоров писала СМС, черт бы их побрал!
В соседних кабинетах воцаряется тишина. Я слышу ее – я чувствую, как весь персонал обратился в слух. Ханна пытается швырнуть в меня обрывками плаката, но промахивается, и они падают на пол, ударившись о стеклянную перегородку за моей спиной.
– А если это и не так, тем хуже для тебя! Потому что меня уволили! И значит, тебя уволили тоже!
Выдохнув, она плюхается на стул с таким видом, словно из нее только что изгнали демона.
– Подождите, – до меня только теперь доходит. – Я уволена?
– На мое место сегодня назначили Алана.
– Алана Адверсона?
– Свобода или смерть, Уилли. Свобода или смерть, мать твою.
– Но я не хотела… – Я вовремя замолкаю, потому что никак не могу даже уловить нить разговора, не то что поддержать его. Она поднимает голову и смотрит мне прямо в глаза.
– Да, – говорит она медленно. – Ты не хотела. Ты никогда ничего не хочешь.
* * *Когда я захожу в квартиру, телевизор орет вовсю – очень странно, потому что Шон должен быть на совещании программистов. Я ставлю на пол полупустую картонную коробку. За пять лет усердной работы вещей скопилось не так много: несколько незначительных наград (шампунь от перхоти, рекламу которого я делала, номинировался на премию, но получил ее «Хербал Эссенсес»), фотография в рамочке, на которой я с Дэвидом Хассельхоффом (он рекламировал для нас машинное масло), несколько документов, к которым я, скорее всего, больше пальцем не притронусь.
Я достаю бумаги из коробки. Просто чтобы окончательно удостовериться, что больше никогда, никогда больше их не увижу, я мну их в комок, бросаю в мусорное ведро и громко хлопаю по крышке, но поскольку крышка автоматическая и должна закрываться сама, она повисает в воздухе, а потом медленно начинает опускаться. Я наблюдаю за ее печальным спуском, пока шум из соседней комнаты не возвращает меня к реальности.
Почему телевизор так орет?
Я направляюсь к дивану, роюсь в подушках, ища пульт, а потом понимаю: вот дерьмо! Вдруг здесь Шон, и вдруг он не один?!! Моя жизнь кончена, и мозг пытается переварить эту информацию: вселенная подарила мне Шона, а потом забрала назад. Я падаю на диван, потому что так делают в фильмах, и не знаю, что делать дальше. Крепко зажмуриваюсь, запоздало сожалею – зря не пошла к тому мозгоправу.
Шон здесь, и не один! «Виноград»! Не важно, что я – его Швейцария! Он может предать любимую страну.
Кто-то спускает воду в туалете, я глубже вжимаюсь в диван, словно это поможет мне стать невидимкой. Еще крепче зажмуриваюсь. Слышу шаги (одна пара ног или две?), потом диван прогибается, потому что на него кто-то сел.
Внезапно сверху доносится голос – уж точно не Шона.
– Привет.
– Твою мать! – визжу я и спрыгиваю с дивана. Никки громко ржет, сворачиваясь от смеха в клубок, и понемногу ржание переходит в вой.
– Господи, видели б вы свое лицо!
Моя грудная клетка, кажется, вот-вот взорвется.
– Блин, Никки, напугал до смерти. Что ты тут делаешь? Ты разве сегодня не учишься?
Он пожимает плечами, как будто это и есть ответ на вопрос.
– Мама знает, что ты тут?
– Знает, что я приезжаю сегодня вечером, – найдя пульт, он прибавляет громкость – явно хочет, чтобы мои барабанные перепонки лопнули.
– Сделай потише! – кричу я.
– Что? – вопит он в ответ и продолжает пялиться в экран. Он смотрит документальный фильм о ядовитых пауках; в данный момент крупным планом показывают волосатого склизкого тарантула. Мама Никки предупредила нас, что у мальчика непростой период и он особенно интересуется темой смерти, особенно смерти отца – почему так получилось и что значила эта смерть в системе вещей. Но Аманда не может сказать, почему погиб Кайл, так же как остальные три тысячи человек не могут сказать своим детям правду. Как вы объясните ребенку, что его отец пошел на работу однажды утром, самым обычным утром, а восемнадцать террористов сочли это утро самым подходящим, чтобы направить авиалайнер в здание, где он работал, – и Кайл погиб, вскоре после того, как его жена забеременела и жизнь, можно сказать, только началась?
Вы можете сколько угодно излагать факты и подбирать правильные слова, нужные прилагательные, вкладывая в них необходимое количество яда и отвращения, но, несмотря на все это, у вас все равно не будет объяснения, не будет ответа на его вопрос: «Почему?»
Мой отец сказал бы, конечно, что на этот вопрос и не может быть правильного ответа, потому что сам вопрос иррационален. Такова жизнь, сказал бы он с важным видом, словно сам придумал эту фразу; ее, конечно, придумал не он, хотя миллионы читателей, которым он промыл мозги, думают иначе.
Я забираю у Никки пульт и убавляю звук по меньшей мере на два тона. Тарантул уже одолел свою жертву –