Прошлой зимой, получив прямой отказ, он отступил, принял вид любезного родича, и порой ей не верилось, что в прошлом она бывала так безрассудна и позволяла ему такие смелые… шутки. В начале минувшей осени обозначился нынешний поход, для всех нашлось дело. Мистине приходилось много ездить, собирая войско, он месяцами не бывал в Киеве; Эльгу тоже отвлекали заботы, и порой Мистина отодвигался в ее мыслях так далеко, что на какое-то время она переставала ощущать его присутствие в своей жизни.
Но часто она скучала по прежнему Мистине: ведь по сути, прошлой зимой она запретила ему говорить с ней откровенно. И после того, даже стоя рядом с ним, ощущала его как бы находящимся за прозрачной стеной. Но крепилась: эта стена охраняла и честь семьи, и благополучие державы. И только в этот вечер, когда все дела с походом были завершены, Эльга осознала: еще день, и между ними встанет борт лодьи. А это преграда посильнее любых стен. Потом – Греческое море…
Стало холодно от мысли, что уже через два дня они с Утой обе останутся без мужей. И сейчас, смутно различая фигуру Мистины в темноте у двери, Эльга ощущала его присутствие с такой же яркой полнотой, как в тот тревожный вечер, когда он показывал ей свой шлем с новой позолоченной отделкой. Она вспомнила сразу так много – о нем и о себе, – что от волнения стало трудно дышать.
– Хочу с тобой проститься, – донесся из полутьмы низкий, усталый и оттого непривычно невыразительный голос. – Завтра уже будет ли час, нет ли…
Эльга не нашла ответа. По голосу его стало ясно: и он ничего не забыл.
– Ты будешь меня ждать?
Она молчала. Мистина Свенельдич – побратим ее мужа и муж ее сестры. Довольно поводов, чтобы сказать «да». Но он спрашивал не об этом. Он спрашивал не как родич. И то, что Эльга это понимала, будило в ней испуг не меньший, чем волнение. Все, что она считала оставшимся в прошлом, вдруг вновь встало совсем рядом во весь рост. Будто призрак, что скроется с глаз, но не отстанет, как ни беги.
Хорошо, что в избе было темно и она даже не видела его лица – лишь различала рослую фигуру, прислонившуюся к косяку, тусклый блеск золотной тесьмы на голубом шелковом кафтане – подарке королевы Сванхейд из Хольмгарда. Но и так Эльгу не покидало ощущение, что Мистины как-то уж очень много.
За эти полтора года бывало, что влечение к нему накатывало на нее, будто мучительная хворь, и целыми днями она не могла думать ни о чем другом. Но Эльга хорошо понимала: за той дверью, что она держит запертой, никакого простора нет. Открыв ее, шагнуть можно только в пропасть.
– Возьми, – Мистина сделал какое-то движение возле своей головы, потом придвинулся к Эльге, нашел в полутьме ее руку и вложил в нее что-то – небольшое, продолговатое и твердое, костяное на ощупь.
– Что это? – Эльга подняла врученное к лицу и тут же узнала – скорее пальцами, чем глазами.
Это был оберег, еще хранивший тепло его тела, – медвежий клык с искусно вырезанными на концах мордой и хвостом ящера. В отверстие меж ящеровых зубов было вставлено серебряное колечко, а через него пропущен ремешок.
«В тот самый день, когда я родился, тронулся лед на Волхове, – рассказал он ей когда-то, еще до похода Хельги на хазар. – Это означало, что Ящер проснулся. Сванхейд сказала тогда, что Ящер и медведь будут моими покровителями…»
– Что ты? – Эльга в изумлении подняла глаза к лицу Мистины. – Ты отдаешь мне своего ящера? А как же ты без него?
– В нем моя жизнь. Сохрани ее для меня.
Эльга помолчала, потом осторожно спросила:
– Ты сильно пьян?
Было бы о чем спрашивать – словно она не видела, сколько чаш и рогов он сегодня поднял на пиру и сколько людей жаждало выпить с ним. На два года старше Ингвара, двадцатипятилетний Мстислав Свенельдич был первым среди воевод и вторым после князя человеком в войске.
– Порядком, но в уме, – спокойно ответил он.
– Ты уверен? – Она качнула в руке костяного ящера.
– Да. Мне ведь остается торсхаммер. – Мистина положил руку на грудь, где висел на хитро сплетенной серебряной цепи второй оберег, варяжский. – А ящер пусть будет у тебя. Мужчины отнимают жизнь, а женщины дают и сохраняют. Побереги мою у себя. Так вернее.
Можно было бы спросить, почему он не отдаст свою жизнь на хранение собственной жене… Но не нужно. Один ответ на этот вопрос был слишком очевиден, чтобы давать его вслух, а другой, наоборот, оглашать не стоило.
Эльга прижала к груди руку с ящером. Как княгиня она сегодня уже призвала на него благословение богов – заодно со всем войском. Но кое-что в ее душе предназначалось только для него. И сейчас, в весенней тьме предпоследнего вечера мирной жизни, это что-то вырвалось из того тайного хранилища, куда Эльга старательно его затолкала, и властно заявило о себе. Запертая дверь распахнулась сама собой, и неодолимая сила потянула Эльгу вперед. Бороться с этой силой было так же бесполезно, как пытаться руками остановить течение реки.
Этого не должно быть. Она никогда ему об этом не скажет… и себе тоже. Но едва успев вылепить в голове эту мысль, Эльга положила свободную руку ему на грудь и потянулась вверх. Мистина наклонился к ней, обнял, мягко прижался губами к ее губам и так застыл. Она слышала, как сильно, гулко бьется его сердце под ее ладонью. Ясно было, чего он ждет. Разрешения после однажды наложенного запрета.
Отчетливо сознавая, что этого делать не надо, Эльга тем не менее приоткрыла рот и позволила ему превратить поцелуй из родственно-вежливого в любовный. Есть вещи сильнее разума: его запах, кружащее голову ощущение его близости, щекочущее прикосновение бороды к лицу, тепло рта с легким запахом хмельного меда…
Торопясь, пока она не передумала, он накрыл ладонью ее затылок и погрузился в поцелуй, как в воду с головой. С такой готовностью, будто вечер тот был не почти полтора года назад, а лишь на днях, и все это время он с нетерпением ждал продолжения. Его спокойствие, близкое к равнодушию, оказалось притворным.
Сначала Эльга замерла в нерешительности, понимая: каждое мгновение податливости приближает ее гибель. Но потом стала отвечать ему – каждый шаг на этом пути был так сладок, что не хватало воли отстраниться. Другой рукой он крепко прижимал ее к себе, и она чувствовала, как сильно он возбужден и как мало намерен это скрыть. Трудно было открыть глаза, разум и