— И что делать? — потерянно спросила я, не найдя других слов.
— То, что должны, — просто ответил друг. — То, что скажут.
Белесый у себя на верхней полке громко всхрапнул, словно соглашаясь с этими словами.
— Но, Дэн, — я всё ещё не понимала, куда он клонит, — разве ты не хочешь знать, к чему нас всё это приведёт? Почему мы должны делать только то, что скажут? Мы же можем поставить Михаилу Юрьевичу условие — либо все мы до конца вместе и не расстаёмся, либо пусть посылают кого-нибудь другого!
— Я не стану этого делать, — так же спокойно, но непоколебимо ответил Дэн.
— Почему?! — я забыла, что нужно говорить шёпотом, и почти вскрикнула, отчего Белёсый снова всхрапнул и заворочался во сне. Мы подождали, пока он затихнет, и это дало мне немного времени, чтобы начать самую малость понимать позицию друга.
— Ты что же, — теперь я шептала еле слышно, — готов… как там сказал Михаил Юрьевич? Ставить общие интересы выше своих?
Мои волосы шевельнулись от лёгкого дуновения, и я поняла, что Дэн беззвучно смеётся в темноте.
— Эх, малявка, — его губы почти касались моего лба. — Я даже завидую твоей способности жить одним моментом. Ты не заглядываешь вперёд, не интересуешься ничем, что не касается тебя напрямую. Это, наверное, здорово. Для тебя. Но ответь: ради чего, начиная с приюта, мы всё это затеяли? Для чего были запрещённые книги, прогулки, стрельба из рогаток, ваш с Яриной побег? Разве мы с тобой не говорили, как хочется всё изменить? И что для этого нужно найти тех, кто думает так же, как и мы? Других.
Мне очень не хотелось отвечать. Я понимала, что мой ответ разочарует Дэна, возможно, даже оттолкнёт, но промолчать, а тем более соврать, тоже не могла.
— Я хотела только убежать на Запад, как сказала мне моя мама. Я всё делала лишь для этого.
— Знаю, — как ни странно, голос Дэна звучал по-прежнему доброжелательно. — Но тогда ты была ребёнком. Сейчас тебя, конечно, тоже нельзя назвать взрослой, но неужели ты с тех пор совсем не стала мыслить иначе?
— Стала, — ответила я, но, прежде чем Дэн успел обрадоваться, пояснила. — Раньше я хотела попасть туда, где мне будет хорошо. Теперь хочу найти родителей, потому что с ними мне будет хорошо везде. Остальное меня не волнует.
— И ты никогда не думала, что, вместо того чтобы бежать туда, где будет хорошо, можно сделать так, чтобы хорошо было здесь?
Я вспомнила Оазис. Бетонный пирс, к которому день и ночь причаливали юркие катера и белоснежные яхты, сходящих с трапов холёных гостей — сильных мира сего, сорящих деньгами направо-налево, высаживающихся на этот не отмеченный ни на одной карте остров, чтобы вкусить удовольствий, запрещённых там, откуда они приплывали. А потом, вернувшись, делать вид, будто свято придерживаются той лживой морали, что навязывают народу. И ответила на вопрос Дэна:
— Я не верю, что здесь может быть хорошо.
— А вот это зря, — серьёзно шепнул он. — В истории хватает примеров, когда люди заставляли меняться мир вокруг себя. Главное — поверить, что это возможно. Русь была когда-то страной свободных людей, не слушающих поповские россказни. Она снова может стать такой, и тогда нам не понадобится никуда бежать.
— И сколько на это уйдёт времени? Мы не доживём.
— Ещё как доживём! Революции свершаются мгновенно, в этом их притягательность для народа.
— Так всё-таки революция? — не спросила, а скорее утвердила я для себя.
По голосу Дэна было слышно, что он поморщился.
— По сути, да, но мне не нравится это слово: напоминает ту революцию, которая привела ко всему этому мракобесию — Христианскую. Я предпочитаю говорить — восстание. Ведь мы просто хотим вернуть то, что было раньше.
— И поднять железный занавес? — задавая этот вопрос, я почему-то думала про Ральфа Доннела. Ральфа, который сейчас не может попасть на Русь.
— Желательно, хотя пока думать об этом слишком рано, — ответил Дэн и дунул мне в переносицу. — Но боюсь, пройдёт много времени, прежде чем внешний мир снова сможет принять нас.
Мы замолчали, вслушиваясь в мерный перестук колёс. Вагон покачивало, Дэн ровно дышал в каких-то миллиметрах от моего лица, и это было так удивительно не похоже на всё, что происходило в последние дни, что казалось почти нереальным, а оттого — несерьёзным. Не хотелось думать ни о каких важных делах, не хотелось ни беспокоиться о завтрашнем дне, ни тем более определяться в своём отношении к грядущей революции или восстанию, как это ни назови. А хотелось мне спать. И ещё, где-то глубоко в душе — чтобы Дэн обнимал меня, пока я сплю.
Он, словно услышав эту потайную мысль, придвинулся ещё ближе, хотя казалось, что ближе уже невозможно, но не обнял меня, как я ожидала, а попросил едва слышно:
— Будь с нами, Дайка. Со мной.
Сон уже забирал меня в мягкие кошачьи лапы, но я нашла в себе силы пробормотать:
— Я же ничего не знаю. Я даже не знаю кто вы… другие?
— Мы — Летние, — ответил Дэн, и сон отпрянул, уступая место удивлению. Я даже приоткрыла глаза, хоть и не увидела в темноте лица друга.
— Кто?
И он торопливо, словно боясь, что я усну, не дослушав, начал говорить:
— В прошлом веке была такая книга — «Рассказ служанки», я хотел достать её для вас с Яринкой, тогда, в приюте, но не сумел. Эта книга ещё до Христианской революции не всем нравилась. Так вот, в ней написано, как будто то, что сейчас творится у нас, произошло на Западе. Смешно, правда? И там тоже появилось сопротивление, подполье, и вот они называли себя «Мой день».
— Почему?
— Не помню. Я эту книгу прочитал сразу после того, как меня вытащили из колонии, а я вообще плохо помню что-то из того времени.
Вот теперь сон слетел с меня окончательно. Колония! Колония для несовершеннолетних, куда Дэн попал по моей вине! Из-за того, что я не была достаточно осторожна и позволила Агафье узнать о нашей дружбе. А теперь, когда, спустя столько времени и столько событий, мы наконец-то сумели воссоединиться, я даже не спросила о том, как жил всё это время тот, кого я считала своим лучшим другом…
Краска бросилась мне в лицо, и я порадовалась что в темноте Дэн не может этого видеть… Да что со мной случилось? Почему счастливая весточка о живых родителях превратила меня в эгоистичную дрянь, равнодушную к самым близким людям?!
А Дэн продолжал говорить, не подозревая о захлестнувшей меня волне стыда и раскаяния.
— Для наших эта книга много значит — слишком уж похожи истории. Как некий знак, понимаешь? И однажды кто-то решил тоже использовать слова «Мой день» в