Жила-была в дремучем лесу одна девочка. Жила она там с мамой, папой и другими людьми, которым дремучий лес нравился больше городов. Девочка собирала грибы и ягоды, дружила с животными, умела стрелять из рогатки, определять стороны света по звёздам и деревьям. Девочка была счастлива: она не думала, что её маленький мир может вдруг рухнуть. Но однажды это случилось, и девочка оказалась далеко-далеко, в чужих краях, с чужими людьми, которым не было никакого дела до чувств и желаний девочки. Шли годы. Девочка росла, превратилась в юную девушку, и сразу — слишком рано — в женщину. Она стала лгуньей, поджигательницей, бродяжкой, наложницей, убийцей, и в ней больше ничего не осталось от той малышки, что дышала хрустальным воздухом тайги. Но тайга была прежней. Тайга стояла такая же — зелёная и вечная, мудрая и молчаливая. И когда они снова встретились, тайга и девочка, пусть и разделённые пока мутным стеклом вагонного окна, девочка вдруг поняла, что всё ещё можно исправить.

— Дайка, ты плачешь? — испуганно спросила Яринка, вставая рядом со мной в коридоре купейного вагона, где я замерла у окна, глядя на проносящийся за окном рассветный пейзаж.

Пейзаж был, несомненно, тайгой, хоть ещё и не моей. Моя тайга выглядела иначе. Она, состоящая в основном из хвойных деревьев; вековых елей, сосен, кедров, пихты — переливалась тёмно-зелёным цветом. Здесь же лесной массив был куда пестрее: его разбавляли белые стволы берёз и светло-зелёный покров лиственниц, а лучи встающего солнца пробивались сквозь не слишком густые кроны и рассыпали тысячи зайчиков по траве и кустарнику, придавая картине воздушность. Но всё равно это была уже настоящая тайга, бесконечная и дремучая.

— Нет, не плачу, — ответила я на вопрос Яринки и не соврала. Я не плакала — я беззвучно смеялась, прижимая руку ко рту и вздрагивая плечами, не зная, как иначе дать выход охватившим меня чувствам. Слишком неожиданной оказалась эта встреча: я проснулась на рассвете, поднялась, ещё полусонная вышла из купе и сразу увидела тайгу — она была совсем рядом, проносилась за вагонными окнами, в приветствии протягивая ко мне многочисленные руки ветвей. Я не знала, где мы сейчас находимся, через какие края проезжаем: последнее, что запомнилось перед погружением в сон — постепенно исчезающие в сумерках поля и перелески Тюменской области. Но мы уже наверняка были в Сибири — и продолжали двигаться на восток, в сторону огромного Красноярского края.

— Тайга, — сказала я Яринке, не зная, как ещё объяснить свой нервный смех, похожий на рыдания. — Тайга!

Но подруга, как всегда, поняла меня. Обняла одной рукой, прижалась, и мы вдвоём стали любоваться проносящимся мимо бесконечным пейзажем.

За спиной щёлкнула, открываясь, дверь купе, и выглянул заспанный Дэн. Он упёрся в меня тревожным взглядом.

— Дайка?

— Я здесь, — поспешила ответить я. — Всё в порядке, сейчас приду.

Дэн кивнул и исчез, а Яринка радостно шепнула:

— Беспокоится! Почувствовал, что тебя нет рядом — сразу проснулся.

Я сумела только неловко кивнуть и поспешила снова отвернуться к окну, пряча счастливую улыбку, машинально прижимая руку к животу под солнечным сплетением, где с позавчерашней ночи угнездилось ровное приятное тепло. То самое тепло, маленький кусочек моего долгожданного лета.

Но когда мне удавалось скрыть что-то от Яринки?

— Ну расскажи уже! — простонала она. — Целовались?

Я чуть помедлила с ответом. До сих пор мне были известны другие поцелуи. Настойчивые и бесцеремонные поцелуи Ральфа Доннела. С Дэном всё оказалось совсем не так. Он не проталкивал свой язык между моими губами, не клал по-хозяйски ладонь мне на затылок, фиксируя в удобном для себя положении, не запрокидывал мою голову назад до ломоты в шее. Дэн делал всё слишком бережно, слишком нежно, его прикосновения казались зыбкими, и для того чтобы убедиться в их реальности, хотелось уже самой прикасаться, прижиматься, ловить губами губы, стараясь удержать и продлить мгновения воздушной близости.

— Целовались, — ответила я Яринке и не сумела сдержать волнительного вздоха — слишком живы были воспоминания.

Подруга заметила это, расцвела и уточнила:

— Только целовались?

Только целовались. И это тоже было необычно, потому что с Ральфом у нас за поцелуями всегда следовал секс. Но Дэн даже не пробовал меня трогать нигде, кроме лица и волос, по которым он раз за разом проводил кончиками пальцев, словно желая убедиться, что я действительно здесь, с ним. Сколько продолжались эти невесомые поцелуи и прикосновения на тесной купейной полке? Я не помню. Я не помню даже, как мы уснули — только то, что сон мой тоже был невесомым и воздушным. А первое, что я увидела утром — длинные ресницы Дэна прямо у себя перед глазами. И, словно почувствовав мой взгляд, они