Зрение стало такое же, как и у всех жителей города. Это я уже немного позже вместе с Амель пришла к такому выводу, когда мы начали обсуждать мое зрение и то, что я вижу перед собой. Просто смотрели на один и тот же предмет и описывали его, так и разобрались. Для меня были странными такие изменения, но объяснялись они легко, наш город, называемый — Селиус, находился в непосредственной близости к икрону, вот и зрение в непосредственной близости к источнику нормализовалось. Да и среди местных считалось престижным жить здесь, слишком много преимуществ имело такое расположение города. Селиус — что-то вроде столицы для местных, а для меня — своего рода лекарство от болезни. Амель же считала, что это не болезнь и при должном уходе за глазами я могла бы видеть и без икрона, просто родилась не на той планете, ведь у кроксов кроме линз придуманных, когда я уже выросла, не было никаких волшебных источников. Слушая Амель, мне очень хотелось, чтобы это было правдой, ведь видеть — это прекрасно. Слепота же — вечная пустота, которую невозможно заполнить, только пытаться заменить чем-то другим: запахами, осязанием, мыслями о вечном…

Удивительно, но сарианцы за короткое время смогли стать мне родными, даже роднее моих соотечественников, потому как среди своих я всегда была не такой, и не в хорошем смысле, наоборот, ущербной, неправильной, здесь же — скорее исключительной. Кто бы мог подумать, что в глубине космоса я найду близких себе людей? Скажи мне кто-то раньше об этом, я бы не поверила, но вот она правда — с Амель мы стали ближе родных сестер. И вот не знаю в чем дело, то ли в том, что дома я всегда находилась в тени из-за своей неполноценности, оттого отношения с родными были прохладными, а может из-за того, что я не совсем им родная, выращенная в пробирке? Но здесь — на Сариа, лишенная предрассудков кроксов, я каждый день обретала уверенность в себе, умноженную решимостью жить.

Жизнь налаживалась, и лишь Зельт смущал, изредка бросавший какие-то странные взгляды в мою сторону, которые я не могла объяснить. Хотя… если быть такой уж честной — не хотела. Я понимала, что он не просто так предложил мне стать своей спутницей, когда особо остро стоял вопрос с беременностью и тем, что делать дальше, не только лишь для того, чтобы защитить — нет, на то были другие причины. Я ему нравилась… но я упорно не хотела этого видеть и принимать, искренне считая, что не могу поступить так с подругой… и лишь после смерти Амель, тогда у меня уже была довольно взрослая дочь, другая работа, когда Зельт остался один с ребенком на руках и снова пришел ко мне с предложением — согласилась. Они с Амель помогли мне здесь не только выжить, но и обрести дом, счастье. Не позволили изучать ученым мою особенность, моей дочери, что была смесью двух рас, договорившись с главой совета… Я просто должна была как-то отплатить. Если не ей, тогда хотя бы ему и их дочери, позаботившись о ней.

Амель очень хотела ребенка, слишком сильно, почти как я отомстить колонии, отчего выбрала профессию военного, что не видела и не слышала правды, ослепленная своей жаждой иметь детей, за что и пострадала, умерев при родах. Ей было противопоказано иметь детей, как и многим сарианкам, что-то было не в порядке с их генами и лишь десять из ста выживали. Даже их чудодейственный источник не помогал, считающийся здесь решением многих проблем, в некотором роде, заменяющий технологии. Может быть, именно из-за этого Аякс полагал, что сариане отсталая раса, ведь местные жители считали, что это не смерть, а перерождение в новом облике, полагая, что ребенок совмещает в себе и мать тоже. Однако перерождение или роды, как бы они это не называли, убивало слишком много матерей, оттого детей здесь было очень мало. Когда же я заикнулась о пробирках и искусственном оплодотворении, то на меня посмотрели, как на умалишенную, все-таки подтверждая мою теорию об отсталости. Да и я слишком мало знала о сфере искусственного оплодотворения, чтобы доказать, что это не просто слова необычной чужестранки. Непомерно высокая цена за возможность продлить свой род, но многие готовы были ее заплатить. Я не единожды задавала себе вопрос, чтобы делала на месте Амель, если бы передо мной стоял выбор? Хотя это даже не выбор — скорее решение, сложное, но правильное. Ведь ответ всегда был один тот же — тоже самое. Рискнула бы собой, всем, что имею, потому что каждый раз, смотря на Ксеонию, на ее красные волосы, что огнем развеваются в ветреную погоду, на мечеобразный хвост, которым она так напоминает отца — знаю, что сделала бы все, чтобы моя малышка выжила.

Дочь Амель и Зельта стала мне родной в тот же миг, как я ее увидела. Помню тот момент — озарение. Зельт принес ее ко мне, в свертке из ткани. Девочка, еще совсем кроха, тихо спала — не плача и не капризничая, даже когда он мне дал ее подержать на руках, не проснулась, но стоило мне погладить ее нежную щечку, как малышка открыла глаза и в первый раз на меня взглянула. В тот же миг я поняла, что сделаю все, чтобы этот ребенок, пусть не совсем родной, был счастлив.

Но, какая бы ни была у меня хорошая семья, как бы я не старалась занять свое время уходом за дочерьми, я не могла выбросить из головы прошлое, не могла отпустить, и чтобы ни делала — забыть.

Первое время, я как-то сомневалась, что меня так просто отпустили, оттого не давала себе расслабиться, в каждый момент своей жизни, ожидая прилета Аякса, но проходило время, а известий все не было. Передатчик я не носила, уже точно зная, что никогда его не нажму, но ведь Аякс и сам мог прилететь, когда угодно. Казалось бы, его отсутствие должно было меня успокоить, позволить жить дальше, но… я не могла спокойно вздохнуть, зная о той несправедливости, что сеет колония и такие, как Аякс.

Колония с рабами, Аякс, другие мастера, работорговцы — стояли между мной и Зелтом стеной, мешая нам строить отношения, а может, это я была всему виной? Ведь не отказалась от прошлого, не смогла его отпустить, наоборот, стала военной, оттачивала боевое мастерство, и на каждый мой шаг был для приближения к одной единственной цели, которую перед собой поставила — уничтожить колонию и освободить рабов.

Огромную