К счастью, специалист не ошибся. Наша Миа становилась все менее и менее болезненной. У нее почти никогда не текло из носа, и кашляла она теперь только изредка, как любой человек; она ходила и разговаривала, как мы все. Когда ей исполнилось три года, она пошла в школу. И с тех пор больше ни разу не болела.
«Теперь она будет выступать с Жюлем и Жюльеттами», – сказал отец, когда нашей Миа исполнилось пять. Так и случилось. У нее здорово получалось мне подражать, так что вскоре мы уже вдвоем плясали и беззвучно открывали рот под песни. Не потому что я не умела петь, я-то могла подхватить любую мелодию и повторяла ее без ошибок. Отец говорил, что у меня абсолютный слух, а для певицы это дар божий. Когда-нибудь он возьмет меня с собой в Париж, но пока что я слишком нужна Миа. Я – ее пример для подражания, я же понимаю это?
– Вас обеих зовут Жюльеттами? – спрашивали нас.
– Обеих! – отвечала наша Миа и смотрела так умильно, и смеялась так радостно, что никто не мог удержаться, чтобы не потрепать ее за щечку и не вздохнуть: «Какая же миленькая у тебя сестричка!»
Я всегда кивала, это было нетрудно. Пусть моя сестрица и была самым милым ребенком на земле, но вечер каждого понедельника предназначался только для меня. В первый час отец учил меня нотной грамоте, потом мы пели песенки, он со своим аккордеоном, я со своим абсолютным слухом. Ты и я, Жюльетта, мы рождены сиять. И хотя мне было всего тринадцать, и впереди лежал долгий-долгий путь, вечером понедельника я сияла.
Гены
Старый доктор ушел на пенсию, а его пациентов передали доктору Франссену. Поговаривали, что он заходил к каждому. Так оно и было, потому что как-то в воскресенье вечером он оказался перед нашим порогом.
– У нас никто не болен, – сказал отец.
– Вот и отлично, – ответил доктор. Он просто зашел познакомиться.
Есть кофе, сказала наша мать, или он хочет бутерброд, или, может быть, чего покрепче?
Доктор Франссен предпочел что покрепче. Мать взяла у него куртку, отец дал рюмку и помахал нам. «Смотрите, вот наше будущее, – сказал он торжественно, – наш Луи, наша Жюльетта и наша Миа». Доктор Франссен улыбнулся нам. Мы улыбнулись в ответ.
– Как занимательно, – сказал доктор.
Мы посмотрели на него с удивлением. Занимательно, доктор Франссен?
– Малышка, – ответил он, – ее волосы.
Его взгляд скользнул по Луи, по мне, по матери и по отцу. Я поняла, о чем он. У нас четверых каштановые волосы, а волосы Миа черные, как вороново крыло.
Отец спросил, что в этом плохого.
– Плохого? Да это же прекрасно! – ответил доктор Франссен. Должно быть, заложено где-то в генах, в генах, повторил он, понятно ли нам, что он имеет в виду?
Конечно, понятно, может, мы и простые люди, но уж точно не отсталые.
– Музыканты-гении, – сказал доктор Франссен, – раз могут каждого заставить пуститься в пляс.
Мы вновь вытаращились на него.
– «Жюль и Жюльетты», – пояснил он. – Лучший танцевальный оркестр в округе, так мне сказали.
– Так и сказали? – засмеялся отец. – Налей-ка ему еще, – обратился он к матери.
У Миа и правда были чудесные волосы. Волосы кинозвезды, так называла их мать, эти волосы нельзя отрезать. Она расчесывала их каждый день до тех пор, пока они не начинали сиять, как зеркало. «Можно в них глядеться», – говорила она, обнимала меня и чмокала в макушку. И мы вместе гляделись в волосы Миа.
– Почти близняшка, – смеялась мать.
И не было ничего прекраснее этих слов. И хоть я не видела того, что видела она, я, само собой, кивала.
Сбиться с пути
Наш барабанщик считал, что матери тоже нужно найти местечко на сцене.
– Мы можем дать ей бубен, – сказал он.
– Нас столько, сколько надо, – ответил отец.
– У тебя самая красивая жена в округе, Жюль, глупо этим не воспользоваться. Боишься, что все будут смотреть на нее, а не на тебя?
Одним движением отец схватил барабанщика за ворот и поднял его по меньшей мере на десять сантиметров над землей. Если он еще раз рискнет заикнуться о ней, отец переломает ему руки и ноги.
Я бросилась к Луи и все ему рассказала.
– Ну наконец-то, – сказал он.
– Руки и ноги!
– Эх, Жюльетта, наш папа и мухи не обидит. – Он глубоко вздохнул. – Вот бы он разок так на маму разозлился.
– На маму?
– Целый цирк, а не женщина, дрожь пробирает. Когда-нибудь из-за этого случится беда.
– Беда?!
– Потом, Жюльетта.
От Луи я направилась прямо к отцу.
– Луи говорит, что мама – это цирк.
Отец вдруг посмотрел на меня очень серьезно, приоткрыл рот и сразу закрыл его. Я начала переминаться с ноги на ногу от нетерпения: если он продолжит вот так молчать, я никогда не узнаю, что Луи имел в виду и правду ли он сказал.
– И что когда-нибудь от этого будет беда, па.
– Он не должен был так говорить, Жюльетта.
– Но он так сказал, па.
– Послушай, детка, – начал он, – люди не железные, а твоя мать тем более. Ей в жизни досталось, ты это знаешь. Расти без матери, такого и злейшему врагу не пожелаешь. Как бы там ни было, ты храбрая девочка, Жюльетта, и надеюсь, что, если когда-нибудь мать будет в тебе нуждаться, ты будешь рядом.
Я смотрела на него с открытым ртом.
– Я об этом не прошу, я это знаю.
Храбрая девочка. Даже если я ею не была, я бы ею стала.
– Можешь не волноваться, па.
Он глубоко вздохнул.
– И не забывай о Миа. Позаботься, чтобы малышка не сбилась с пути. Ты ведь старшая сестра, Жюльетта.
Даже если бы он попросил меня позаботиться обо всем роде человеческом.
Я кивнула настолько серьезно, насколько смогла. Он улыбнулся, и не было на земле никого красивее моего улыбающегося отца. И обо всех галактиках позабочусь, если нужно, па. И этого будет мало.
Смерть
Нашему отцу и сорока не было, когда он умер. Вся деревня собралась в «У башни». Только в этом кафе был телевизор, а в тот вечер «Красные дьяволы»[3] играли против голландцев. Час перед началом матча предназначался для нашего оркестра.
Вообще-то кафе было маловато для настоящего выступления. Мы отправили барабанщика и гитариста домой, но места все равно не хватало. Это не мешало нам выкладываться по полной. Деревня накачивалась пивом и плясала без удержу, наш отец играл и пел на разрыв аорты, Луи трубил так, что трясся потолок, я била по тарелкам до звона в ушах, а