Хуже всего было делить с ней спальню. Ночью она любила распахивать шторы так, что свет уличного фонаря лился в комнату, где мы лежали на расположенных бок о бок одинаковых кроватях. Под этой «прекрасной американской луной», как она это называла, Гуань болтала по-китайски. Она говорила и говорила, пока я притворялась спящей. И продолжала трепаться на китайском, когда я просыпалась. Так я стала единственной в нашей семье, кто выучил китайский. Это Гуань меня заразила. Я впитывала ее родной язык через поры, пока спала. Она запихнула свои китайские секреты в мой мозг и изменила мое восприятие мира. Вскоре мне даже снились кошмары на китайском.
Взамен я обучала ее английскому. Думаю, именно поэтому она никогда толком на нем и не заговорила. Из меня вышел не особо увлеченный учитель. А однажды, когда мне было семь, я сыграла с Гуань злую шутку. Мы лежали в постелях в темноте, и тут Гуань позвала меня:
– Либби-а! – А потом она спросила по-китайски: – А как по-американски называется та вкусная фрукта, которую мы ели вечером?
– Отрыжка, – сказала я и зажала рот руками, чтобы не прыснуть со смеху.
Она произнесла, спотыкаясь на каждом слоге: «о-ты-лы-жы-ка»[7].
– Ох! Какое корявое слово для такого тонкого вкуса. Я никогда не ела таких вкусных фрукт. Либби-а, ты счастливая девочка. Если бы только моя мама не умерла…
Гуань могла перейти от практически любой темы к трагедиям своей жизни, и все это на нашем секретном китайском языке.
В другой раз она наблюдала, как я сортирую открытки к Дню святого Валентина, разложив их на кровати.
– Что это за форма? – Гуань подошла и взяла одну из открыток.
– Сердце. Означает любовь. Видишь, на всех открытках сердца. Я должна вручить открытку каждому из своих одноклассников, но это вовсе не значит, что я всех люблю.
Гуань вернулась на свою кровать.
– Либби-а… – протянула она. – Если бы только моя мама не умерла от больного сердца…
Я вздохнула, но не посмотрела на нее. Опять она за свое.
Гуань полежала молча пару минут и продолжила:
– Знаешь, что такое больное сердце?
– Что?
– Это когда твое сердце согревает тебя рядом с семьей, потом соломенную крышу уносит, а заодно и тебя.
– Ох.
– Так что она умерла не из-за болезни легких. Ничего подобного.
Потом Гуань поведала мне, как наш отец заразился мечтательностью. Он не мог перестать думать о богатстве, о легкой жизни, в итоге потерялся и уплыл прочь из их жизни, стерев все воспоминания о брошенных жене и ребенке.
– Я не говорю, что наш отец плохой человек, – хрипло прошептала Гуань. – Нет. Вот только преданность подкачала. Либби-а, ты знаешь, что такое преданность?
– Что?
– Ну, например, ты просишь кого-то отрубить себе руку, чтобы спасти тебя от падения с крыши, а он тут же отрубает обе, чтобы показать, что ему это только в радость.
– Ой!
– Но наш отец так не сделал. Он бросил нас, когда мама ждала второго ребенка. Я не вру, Либби-а, это правда. Когда это случилось, мне было четыре года по китайским меркам[8]. Никогда не забуду, как лежала рядом с мамой и гладила ее огромный живот. Огромный, как арбуз, во-о-о-от такой! – Гуань развела руки так широко, как только могла. – А потом все воды из ее живота вытекли со слезами, вот насколько ей было грустно. – Внезапно она положила руки вдоль тела. – Бедный голодный малыш в утробе прогрыз дыру в ее сердце, и они оба умерли.
Я уверена, что Гуань говорила в переносном смысле. Но в детстве я представляла все, о чем она рассказывала, по-настоящему: отрубленные руки, вылетающие из дома без крыши, мой отец, плывущий по Китайскому морю, маленький ребенок, грызущий сердце своей матери. Эти видения преследовали меня. Я напоминала ребенка, смотрящего фильм ужасов сквозь щелочки между пальцев, закрыв глаза руками. Я была добровольной пленницей Гуань, а она – моей защитницей.
В конце каждой своей истории Гуань говорила:
– Ты единственная, кто знает. Не рассказывай никому. Обещай мне, Либби-а!
Я всегда сначала качала головой, а затем кивала, верная своим страхам и оказанному мне доверию.
Однажды ночью, когда мои веки уже отяжелели от сна, Гуань снова принялась бубнить по-китайски:
– Либби-а, я должна тебе кое-что рассказать, запретный секрет. Это слишком большая ноша, она меня распирает изнутри.
Я демонстративно зевнула в надежде, что она уловит намек.
– У меня иньские глаза.
– Какие-какие?
– Это правда. У меня иньские глаза. Я вижу обитателей иньского мира.
– Что это значит?
– Ладно. Я тебе расскажу. Но сначала ты должна пообещать никому не рассказывать. Никогда. Обещаешь?
– Ладно. Обещаю.
– Обитатели иньского мира – те, кто уже умер.
– Что? – Я выпучила глаза. – Ты видишь мертвецов? Ну то есть призраков?
– Только не говори никому. Никогда-никогда. Обещай мне, Либби-а!
У меня перехватило дыхание.
– Призраки прямо сейчас здесь? – прошептала я.
– Да, много! Много, много хороших друзей.
Я спряталась под одеяло с головой и взмолилась:
– Скажи им, чтобы убирались.
– Не бойся, Либби-а, вылезай. Тут и твои друзья тоже. Ой, теперь они смеются, что ты так перепугалась.
Я разревелась. Через пару минут Гуань вздохнула и сказала расстроенным голосом:
– Ладно. Не плачь. Они ушли.
Вот так и началась история про призраков. Когда я наконец вылезла из-под одеяла, то увидела, что Гуань сидит, вытянувшись по струнке, в ореоле света своей «американской луны» и пялится в окно, словно бы наблюдая, как ее гости растворяются в ночи. На следующее утро я помчалась к матери и сделала то, что обещала никогда не делать: выложила ей всё про иньские глаза Гуань.
* * *
Повзрослев, я поняла, что Гуань угодила в психушку вовсе не по моей вине. В определенном смысле она сама себя туда упекла. В конце концов, я была тогда совсем маленькой девочкой, семи лет от роду. До смерти напуганной. Мне пришлось рассказать маме, что говорит Гуань. Я думал, мама просто попросит ее прекратить. Но дядя Боб, узнав про призраков, взбесился. Мама предложила отвезти ее в церковь поговорить со священником. Но дядя Боб сказал, что одной исповедью тут не обойдешься. Вместо этого он отвез Гуань в психиатрическое отделение в больнице Святой Марии.
Когда я навестила ее там на следующей неделе, Гуань шепнула мне:
– Либби-а, послушай, у меня есть секрет. Не говори никому, а? – А потом она переключилась на китайский: – Когда врачи и медсестры задают мне вопросы, я отношусь к ним как к американским призракам – не вижу, не слышу, не разговариваю с ними. Скоро они поймут, что не могут меня изменить, поэтому должны меня отпустить.
Помню, в тот момент она застыла, как скульптура льва-стража.
К сожалению, ее молчание возымело обратный эффект. Доктора решили, что Гуань впала в кататонию. Дело было в начале 1960-х, и врачи диагностировали: явление китайских призраков свидетельствует о серьезном психическом заболевании. Они лечили ее электрошоком, сначала, по ее словам, один раз, затем