Машины у моих родителей не было, и вот как я обычно добиралась домой, когда опаздывала на свой автобус. Я топала три мили по изъезженной обочине шоссе номер десять, а потом сворачивала вправо на Стилл-Лейк-роуд. Еще через милю дорога раздваивалась: левая грунтовка бежала вдоль озера на север, а правая тянулась по целине вверх по склону холма. Тут я останавливалась, засовывала джинсы в носки и расправляла отвороты своих вязаных рукавиц. Зимой деревья на фоне оранжевого неба казались набухшими венами. А небо между ветвями выглядело как обожженная солнцем кожа. Двадцать минут ходьбы по снегу и зарослям сумаха – и вот уже меня заслышали псы и начали брехать и рваться с привязи.
В тот вечер домой я вернулась затемно. Отворив дверь хижины, увидела мать: она склонилась над раковиной, погрузив руки по локоть в чернильно-мутную воду. Длинные прямые волосы скрывали ее лицо и шею, отчего казалось, будто она чего-то стыдится. Но голос у нее был обычный – с характерными для среднезападного говора протяжными гласными, под стать канзасским бескрайним степям.
– А есть молитва против засора раковин? – спросила она, не оборачиваясь.
Я положила мокрые рукавицы на дровяную плиту – к утру они там так скукожатся и задеревенеют, что на руку не налезут. Куртку я, правда, не стала снимать. В доме было холодно.
Мама тяжело опустилась на стул. Ее полотняная куртка вся вымокла в воде из раковины. Она подняла жирные от грязной воды руки вверх – точно они представляли собой нечто ценное, что-то извивающееся, еще живое, что она вытащила из пруда. Что-то, чем она могла бы нас накормить – ну, скажем, вроде пары окуньков.
– Нужно прочистить трубы! Дерьмо какое… – Она взглянула на потолок, потом медленно обтерла ладони о карманы куртки. – Спаси и помилуй! О Боже, даруй свою бесконечную печаль за этот жалкий фарс, называемый жизнью человеческой…
Она шутила, но в ее шутке была только доля шутки. Я это знала. Знала по рассказам о том, как в начале восьмидесятых мои родители приехали в угнанном фургоне в Лус-Ривер, как мой отец насобирал целый арсенал оружия и травы и как, когда их коммуна распалась, моя мать променяла остатки своей фанатичной веры в идеи хиппи на веру в Христа. Сколько я себя помню, она трижды в неделю ходила в церковь – по средам, субботам и воскресеньям, – потому что лелеяла надежду на действенность раскаяния и на то, что прошлое – хотя бы отчасти – можно изменить, медленно, с годами.
Моя мать верила в Бога, но как-то обиженно, точно дочь, наказанная за плохое поведение.
– Может, возьмешь собаку с собой и вернешься?
– Вернуться в город? – Я все еще дрожала от холода. Слова мамы меня на секунду разъярили, заставили обо всем забыть. Я не ощущала онемевших пальцев.
– О нет! – Она откинула длинные пряди волос назад и потерла запястьем кончик носа. – Нет, не надо! Там, наверное, мороз. Извини. Схожу принесу еще ведро. – Но мама как сидела на стуле, так и не двинулась с места. Чего-то ждала. – Извини, что спросила. Ты же не можешь на меня злиться только оттого, что я спросила. – Она сомкнула жирные ладони. – Извини! Извини! Извини!
С каждым «извини» ее голос поднимался на полтона выше.
Я выждала секунду и наконец произнесла:
– Да ничего.
Вот что нужно знать о мистере Грирсоне. Я видела, как он склонился над партой Лили. Слышала, как он сказал ей: «У тебя неплохо получается». И положил руку – осторожно, точно пресс-папье, – ей на спину. И как он приподнял кончики пальцев и слегка похлопал. Я видела, какие любопытство и ужас вызывали у него сестры Карен, наши чирлидерши, которые иногда стягивали шерстяные гетры, обнажая голени – побелевшие и покрытые гусиной кожей от мороза. От этих гетр у них зудела кожа, они чесались до крови, и ранки приходилось смазывать влажными тампонами из туалетной бумаги. Я видела, как он задавал каждый вопрос как бы всем в классе, а сам поглядывал то на сестер Карен, то на Лили Холберн и приговаривал: «Есть кто дома?» Потом, растопырив два пальца, подносил их, как телефонную трубку, к уху и, понизив голос, урчал: «Алло, это дом Холбернов? Лили дома?» Вспыхнув, Лили улыбалась плотно сжатыми губами и прятала улыбку в рукав.
Когда мы встретились после уроков, мистер Грирсон покачал головой:
– Глупо получилось с этим телефоном, да? – Он был смущен. Ему требовалось подтверждение, что все нормально, что он – хороший учитель. Ему хотелось получить прощение за все допущенные им ляпы, и, похоже, он думал – ведь я имела привычку стоять, скрестив руки на груди, и писала контрольные так себе, – что моя посредственная успеваемость наигранная и в ней проявляется моя личная неприязнь к нему.
– Возьми! – неуверенно произнес он, пододвигая ко мне узкую синюю баночку с энергетическим напитком. Я отпила несколько глотков – напиток был сладкий и до того насыщенный кофеином, что мое сердце почти сразу бешено забилось. После нескольких глотков меня уже буквально трясло. Мне пришлось крепко сжать зубы, чтобы они не застучали.
– А мистер Эдлер показывал вам на уроках фильмы? – поинтересовался он.
Сама не знаю, чего я ввязалась в эту игру. И не понимаю, зачем я ему решила потрафить.
– Вы показываете куда больше фильмов, чем он!
Он довольно улыбнулся.
– А как продвигается твой проект?
Я не ответила. Вместо этого я еще глотнула его энергетика – без спросу. Мне хотелось дать ему понять, что я вижу, как он глазеет на Лили Холберн, и что я понимаю его взгляд куда лучше, чем она, и что хотя он мне совсем не нравится, – и хотя, по-моему, его шуточка с телефоном глупая, а его серьга в ухе дурацкая, – я его прекрасно понимаю. Но банка уже опустела. Мне пришлось приложить губы к металлическому ободку и притвориться, будто я пью. За окном снежная глазурь покрывала каждый сугроб, превратив весь пейзаж в заледеневшую декорацию. Меньше чем через час стемнеет. Псы будут лениво ходить по краю своих владений, позвякивая цепями, и ждать меня. Мистер Грирсон надел куртку.
– Пойдем?
Он ни разу – вот совсем – не поинтересовался, как я добираюсь до дому.
Мистер Грирсон – и мы оба это знали – считал олимпиаду по истории повинностью. Втайне я мечтала победить. И еще я была решительно настроена увидеть волка. Ночами я выскальзывала из дома, надев унты, лыжную маску, отцовский пуховик, который все еще хранил его запахи