Он протянул ко мне руку, обнял за затылок, и я наклонился и поцеловал его мокрую щеку.
Пусть его боль уйдет.
Дядя глубоко вдохнул и потом как будто погрузился в забытье; его грудь стала подниматься и опускаться медленнее и спокойнее. Я положил руку ему на грудь и ощутил, как бьется внутри тела сердце.
«Силы еще хотя бы ненадолго. Какой в этом вред?»
Затем я отошел. Мне захотелось уйти к краю крыши и там плакать. Что я сделал? Может быть, ничего. Но почему-то я так не думал. А его слова — что они значат? Как мне понять все это?
Я хотел найти ответы на вопросы, да, но этот разговор с дядей Клеопой только добавил новых загадок, и у меня разболелась голова. Мне было страшно.
Я сел и прислонился к низкой стене. Ее верхний край оказался почти вровень с моей головой. Вокруг меня сгрудились семьи родственников, я видел перед собой спины и лица, журчали тихие разговоры, негромко напевали дети. Мне казалось, что я спрятался.
Уже стемнело, в городе зажгли фонари, на улицах раздавались громкие радостные восклицания и много музыки. Кое-где все еще готовили на кострах пищу, а может, это люди грелись у огня, потому что с наступлением темноты похолодало. И я продрог. Мне хотелось посмотреть, что происходит внизу, но потом я передумал. Мне было все равно.
Маме являлся ангел. Ангел. Я не сын Иосифа.
Тетя Мария застигла меня врасплох. Она резко развернула меня к себе лицом, присев рядом на корточки. Ее лицо блестело от слез, а голос дрожал.
— Ты можешь вылечить его? — спросила она.
Я так удивился, что не знал, как ответить.
В этот миг подошла мама и ухватила меня за руку. Они обе стояли надо мной, их накидки касались моего лица. Они шептались о чем-то. Сердито шептались.
— Ты не можешь просить его об этом! — говорила мама. — Он еще совсем ребенок, и ты знаешь это!
Тетя Мария всхлипывала. Что я мог сказать ей?
— Я не знаю! — выпалил я. — Не знаю!
Теперь заплакал и я. Подтянул к себе колени, прижался к стене и стал утирать слезы.
Они ушли.
Семьи вокруг меня стали укладываться на ночь. Матери уже убаюкали малышей. На улице один человек играл на волынке, а другой пел. Сначала их было хорошо слышно, но потом все постепенно стихло.
Дымка спрятала звезды, но вид города, освещенного фонарями, карабкающегося с холма на холм, с храмом, возвышающимся как гора в дрожащем свете огромных факелов, изгнал из моей головы все тревожные мысли.
Мне вдруг стало хорошо. Я решил, что завтра в храме буду молиться о том, чтобы понять все эти слова — не только те, что сказал мой дядя, но и все остальные, слышанные мною.
Вернулась мама.
У стены оставалось как раз достаточно места для того, чтобы она опустилась рядом со мной на колени.
Свет факелов озарил ее лицо, когда она обратила взор к храму.
— Послушай меня, — сказала она.
— Слушаю, — не задумываясь, отозвался я по-гречески.
— То, что я тебе скажу, говорить пока не следовало бы. — Мама тоже перешла на греческий.
На улице шумели, на крыше все еще не прекратились тихие вечерние разговоры, но я отлично слышал каждое ее слово.
— Я не могу больше ждать, — говорила мама. — Мой брат виноват в этом. Почему он не страдает молча? Но нет, он никогда не умел молчать. Поэтому я скажу. А ты слушай. Не задавай мне вопросов. В этом ты должен слушаться Иосифа. Но сейчас внимай мне.
— Хорошо, — повторил я.
— Ты не дитя ангела, — сказала она.
Я кивнул.
Она повернулась ко мне. В ее глазах отражался огонь факелов.
Я молча ждал.
— Ангел сказал мне, что на меня снизойдет сила Господа, и действительно, на меня опустилась тень Господа — я почувствовала ее, и со временем во мне зашевелилась новая жизнь, и это был ты.
Я по-прежнему ничего не говорил.
Она опустила глаза.
Теперь уже и город внизу стал стихать. В свете факелов мама казалась мне прекрасной. Такой же прекрасной, какой была для фараона Сарра, а для Иакова — Рахель. Мама была красивой. Скромной, но очень красивой, сколько бы покрывал она ни надевала, скрывая свою красоту, как бы низко ни опускала голову, как бы сильно ни краснела.
Я хотел забраться к ней на колени, чтобы она обняла меня, но я не шевелился. Сейчас не надо было двигаться, не надо было ничего говорить.
— Вот так все и случилось, — продолжила она, вновь поднимая на меня взгляд. — Я никогда не была с мужчиной, ни тогда, ни сейчас, и никогда не буду. Я посвящена Господу.
Я опять только кивнул.
— Ты ведь не понимаешь все это… нет? — спросила она. — Тебе не понять, о чем я говорю.
— Понимаю, — ответил я. — Я понимаю. — Иосиф не мой отец, да, я знал это и раньше. И никогда не называл Иосифа отцом. Да, согласно Закону он считался моим отцом, и он женился на моей маме, но он не мой отец. А она всегда была как девочка, а другие женщины были ей как старшие сестры, верно, и это я тоже знал. — С Господом все возможно, — сказал я. — Господь сотворил Адама из грязи. У Адама не было матери. Значит, Господь мог сотворить ребенка без отца. — Я пожал плечами.
Она покачала головой. Сейчас она не была похожа на девочку, но и на женщину тоже не походила. Она была ласковой и немного печальной. Когда она заговорила, я не узнал ее голоса.
— Чтобы ни говорили тебе люди в Назарете, — сказала она, — помни о сегодняшнем разговоре.
— Люди будут что-то говорить?
Она закрыла глаза.
— Вот почему ты не хотела возвращаться обратно… в Назарет? — спросил я.
Мама глубоко вздохнула. Она закрыла рот ладонью. Мой вопрос поразил ее. Помолчав, она снова заговорила, мягко, как всегда:
— Ты ничего не понял из того, что я сейчас сказала!
Я видел, что ей больно, что она вот-вот заплачет.
— Нет, мама. Я все понял. Правда, понял, — заторопился я утешить ее. Я не хотел причинять ей боль. — Господь всемогущ.
Она была разочарована, но ради меня собралась с силами и улыбнулась.
— Мама, — позвал я и потянулся к ней.
Голова моя разбухла от мыслей. Воробьи. Елеазар, сначала мертвый на улице, а потом оживший и встающий с циновки на полу. И много других вещей, которые уже не вмещались в мой переполненный мозг. А слова дяди Клеопы? Что они значат? «Ты должен расти как все дети! Так же все было