В тот день, когда умерла Дороти, сестра отвезла меня домой. Я смотрел на нее и завидовал ее невозмутимости. Руки на руле в позиции «десять и два», как когда-то учил отец. Идеально прямая спина. (Сестра никогда не горбилась, как другие женщины, пытающиеся казаться ниже ростом.) Поначалу она старалась поддержать беседу – жара, дождя не обещают, бедные фермеры, – но, заметив, что я не расположен к разговорам, смолкла. Вот еще ее хорошая черта. Молчание ее не тяготит.
Мы ехали через запущенный больничный район – заколоченные дома, замусоренные тротуары, – но все его обитатели выглядели удивительно здоровыми. И мамаша, за руку тащившая своего карапуза, и мальчишки, друг друга пихавшие на проезжую часть, и человек, воровато заглядывавший в припаркованную машину, – ни у кого никаких изъянов. На перекрестке парень, уступивший нам дорогу, от избытка энергии аж подпрыгивал. Здешний народ казался несокрушимым здоровяком.
Я обернулся и через заднее стекло посмотрел на больницу: старинный купол, величественные пешеходные мостики, боковые башни – ну целый город, издали похожий на рыцарский замок. Потом я опять уставился на дорогу.
Нандина хотела отвезти меня к себе. Якобы в моем доме жить нельзя. Но я, твердо решив наконец-то избавиться от всех этих жалостливых взглядов и сочувственных шепотков, велел ехать ко мне. Она согласилась так легко, что это не могло не насторожить. Видимо, решила, что я передумаю, все увидев своими глазами. Когда въехали в мой квартал, Нандина сбросила скорость, дабы я хорошенько рассмотрел сучки и ветки, устилавшие улицу. Мои сучки и ветки. Остановившись перед домом, сестра выключила зажигание.
– Давай-ка я подожду, пока ты удостоверишься, что здесь тебе будет уютно, – сказала она.
Целую минуту я молчал. И смотрел на дом. И впрямь, картина была хуже, чем я представлял. Дуб занимал весь двор, словно упал не по прямой линии, а разлетелся вдребезги, ударившись о землю. Он разнес северную часть дома и почти сровнял с землей веранду. Огромная дыра в крыше была заделана листом ярко-синего пластика. Это Джим Раст похлопотал. Кажется, он говорил, что пригласил кого-то… Там, где раньше был конек крыши, пластик прогнулся, и я вспомнил впадину в груди Дороти, когда ее вынесли из-под обломков. Ладно, не думай об этом. Думай о чем-нибудь другом.
– Все будет хорошо, – сказал я. – Спасибо, что подвезла.
– Давай я зайду в дом.
– Езжай, Нандина.
Сестра вздохнула и завела мотор. Я чмокнул ее в щеку – это была уступка, обычно я сдержаннее в проявлении чувств. Затем выбрался из машины и, хлопнув дверцей, зашагал к дому.
Чуть погодя я услышал, как автомобиль наконец-то отъехал.
На случай, если кто-нибудь из соседей смотрит в окно, я принял вид человека, вернувшегося домой после недолгой отлучки: пристукнул тростью по бордюру, мельком глянул на разбросанные ветки. Захлопнув за собою входную дверь, я к ней привалился, точно меня ударили под дых.
Из-за пластика, проглядывавшего сквозь дыру в потолке, прихожую заливал жутковатый синий свет. Гостиную загромождали обломки ствола и веток, а веранду я даже не пытался разглядеть. Перешагнув через кучу корреспонденции на полу, я прошел в заднюю часть дома. К счастью, кухня почти не пострадала, если не считать ветки, заглядывавшей сквозь ею разбитое окно, и щепок, устилавших все вокруг. А вот столовая, справа от кухни, была в руинах. Ладно, ничего. Без столовой прожить можно. Буду есть в кухне. Я подошел к раковине и повернул кран, охотно пустивший воду.
В мойке стояла чашка с засохшим медом на дне, из нее торчала ложка, присыпанная чешуйками коры.
Порою кажется, что недавние события произошли вечность назад.
Я пошел осмотреть гостевую комнату, ванную и спальню. Там все было в порядке. На время ремонта, прикинул я, гостевая послужит гостиной. В душевом поддоне сидел кузнечик. Я его не тронул. В спальне возникло искушение рухнуть в постель и не просто уснуть, а кануть в небытие, но я ему не поддался. Надо было кое-что сделать. Я открыл тумбочку Дороти. Вдруг жена оставила адресную книжку на веранде, как иногда бывало? Нет, слава богу, вот она, под «Руководством по рентгенологии».
Девичья фамилия Дороти – Росалес. (Такой она, кстати, и осталась, в замужестве Дороти ее не поменяла.) В адресной книжке значилось несколько Росалесов, записанных корявым почерком, но я выбрал Тайрона, старшего брата. После смерти отца он стал главой семьи, и я решил, что, если оповещу его, не придется извещать всех других. Еще я очень надеялся попасть на его жену – сейчас в Техасе едва перевалило за полдень, и Тайрон, скорее всего, на работе. Я никогда не видел ни Тайрона, ни его жены и вообще никого из родичей Дороти, но подумал, что невестка воспримет известие не так близко к сердцу. Возможная истерика меня пугала. По правде, звонить ужасно не хотелось. А нельзя сделать вид, как будто ничего не произошло? Ведь Дороти с родными не встречалась, что, на мой взгляд, было очень разумно. Но вот Нандина сказала, что позвонить надо.
На третьем гудке появилась надежда отделаться сообщением на автоответчике. (Хотя я прекрасно понимал, что это было бы нехорошо.) Потом в трубке щелкнуло.
– Алло? – сказал низкий, раскатистый мужской голос.
– Тайрон Росалес?
– Кто это?
– Г-г-г-говорит… – Чертовски некстати проявилось мое заикание. Я велел себе успокоиться. Глубоко вдохнул и медленно выговорил: – Аарон. – Со словами на гласную, не имеющими жесткого порога, я справляюсь успешнее. «Вулкотт» грозил осложнениями, и потому я выбрал другой вариант: – З-зять ваш…
– Муж Дороти?
– Угу.
– Что случилось?
Я снова вдохнул.
– Что-то с Дороти?
– Д-д-дерево упало на наш дом, – сказал я.
Молчание.
– На наш дом упало дерево, – повторил я.
– С Дороти все хорошо?
– Нет.
– Она погибла?
– Да.
– О господи…
Я дал ему время осмыслить новость. Да и мне требовалось передохнуть.
– Когда панихида? – наконец спросил Тайрон.
– П-п-панихиды не б-будет.
Так решили мы с Нандиной. И никакого погребения, просто кремация. Наверное, Дороти была бы довольна.
– Значит, не будет… – сказал Тайрон.
Пауза.
– Ее воспитывали в вере.
– Да, но…
Наверное, лучше не продолжать.
– Ладно, – помолчав, сказал Тайрон. – Все равно нам не на кого оставить скотину.
– Конечно.
– Она мучилась?
– Нет! – Я опять вдохнул. – Не мучилась.
– Она всегда была очень самостоятельная. Твердо стояла на своем.
– Это верно.
– Помню, как-то мы, ребятишки, жевали гудрон, размякший