– Был. Скорее. Можем опоздать.
Краббе никогда не встречал Махалиигама и вдруг устыдился этого факта. Знал, где он живет, так как ежемесячно отправлял ему чек. Даже не знал, чем он болен. Плохо. Плохо для директора. Он мчался по центральному шоссе, за ним рокотал «ягуар», свернул направо у заброшенной кокосовой плантации, налево у водокачки, подъехав, наконец, к кварталу новеньких домов. Кучка упырей, собравшихся в ожидании у открытых дверей, четко указывала, где живет или умирает Махалингам.
– Лучше я один пойду, – сказал отец Лафорг, тоже шепотом, зная, что, несмотря на широкое жаркое синее небо и на детский шум, несет с собой Причастие, суть и средоточие благоговейной тишины. Он пошел, и малайцы неловко попятились, отчасти с неохотой, отчасти боясь неведомого волшебства. Белый падре шел убить Махалингама, но вроде бы Махалингам сам этого хочет. Жена с распухшими глазами проследовала за отцом Лафоргом в дом.
– Будет жуткий скандал, – сказал Хардман, сидя за рулем. – Надеюсь, никто не станет слишком много болтать. Власти тонной кирпичей навалятся на бедного старину Жоржа.
– Я даже понятия не имел, что он умирает, – почти извинялся Краббе перед Хардманом. И внезапно сменил тон на резкий, вспомнив о другом деле. – Чего ты наболтал Джаганатану?
– Наболтал? Ты о чем? Кто такой Джаганатан?
– Тебе чертовски хорошо известно, кто такой Джаганатан. Ты же с ним разговаривал? Обо мне.
– С Джаганатаном? Твой друг тамил? Школьный учитель?
– Ох, брось. Ведь ты его знаешь. Рассказал ему о моих мнимых симпатиях к коммунистам. Нечего отрицать. Только хочу знать – зачем? Скажи, бога ради, что ты против меня имеешь?
– Виктор, давай разберемся. Кто тебе все это сказал?
– Сам Джаганатан. Сказал, ты ему это все сообщил, да еще кто-то при этом присутствовал. Что ты наговорил?
– Правда, Виктор, просто не могу припомнить, чтоб хоть когда-нибудь разговаривал с этим человеком. По-моему, никогда и не видел. – Белое лицо Хардмана морщилось как бы в искреннем недоумении.
– Что ты против меня имеешь? Вот что мне хочется знать. Какой я тебе вред хоть когда-нибудь причинил?
– Но я даже не знаю, когда мог с ним встретиться. Честно стараюсь припомнить…
– Не после случая с А-Винем? Нечего так уж стараться припоминать. Скажу тебе вашим юридическим языком: по каким-то тебе лучше известным соображениям ты вступил в контакт с Джаганатаном, проинформировав его, будто я снабжаю коммунистов продуктами. Так?
– Господи боже, старик, – ошеломленно вымолвил Хардман. – Ты действительно этому веришь?
– А откуда ж у него такая идея? Он даже позаботился раздобыть в Сингапуре номера старых университетских журналов. Собирается рассылать кругом некоторые мои статьи. Собирается заварить очень даже неприятную чертову кашу. Ты его на это толкнул.
– О боже, – охнул Хардман. – Глупость какая. Теперь вспомнил, я виделся с ним. Разговаривал минут пять в Истане. В день рожденья султана. Я сказал, нет никакого вреда в интеллектуальном коммунизме. Сказал, в наше время почти вся молодежь увлекалась теоретическим коммунизмом. Наверно, тебя в пример привел. Наверно, сказал, даже ты был интеллектуалом-коммунистом.
– Ты мне доставил чертовские неприятности.
– Но он сделать ничего не сможет. Я имею в виду, те статьи ты писал так давно, когда люди мыслили иначе…
– Молю Бога, чтобы впредь ты держал на замке свой чересчур большой рот. Разве не понимаешь, что здешний народ никаких фаз развития не признает. С его точки зрения я по-прежнему верю в то, во что в двадцать лет верил. Время на Востоке стоит. Теперь они обзавелись прекрасной дубинкой для очередного белого угнетателя. Ты мне сам говорил, что ты больше не белый.
– Слушай, Виктор, опомнись. Никто ничего сделать не сможет. Власти просто посмеются. Полиция тоже, если на то пошло.
– Знаю, знаю. Но это не означает, что у меня здесь проблем не возникнет. Бог весть, работать и так тяжело, даже без забастовок, без выбитых окон, проколотых шин, а может быть, и топоров. Соображаешь, что ты наделал, дурак чертов? Чуть не погубил мою карьеру.
– Ну ладно, это уже чересчур…
– Этого ты хотел, да? Хотел с дороги меня убрать. Не хотел, чтоб я тут потешался над тем, что ты с жизнью своей сотворил. Правда, правда? Не хочешь расстаться с прошлым…
– Слушай, ты несешь просто бред какой-то чертовский…
В дверях появился отец Лафорг, сурово грозя им пальцем. Вдобавок они поняли, что малайцы заинтересованно, сосредоточенно следят за их открытыми ртами.
– Все это просто немножечко недостойно, правда? – сказал Хардман. – Ссориться в момент чьей-то смерти. Хочешь поговорить, пожалуйста, приходи ко мне в контору. Не желаю скандалить на улице.
– Ох, пошел ты… – Краббе удержался от непристойности, сел в машину, яростно запустил мотор, уехал с мыслью: «Три скандала за двенадцать часов. Нехорошо, на меня не похоже: тропики меня достали, но не я это начал. Что на всех других нашло?»
Раскрасневшийся Хардман дрожавшими руками закурил в ожидании сигарету, глядя на неловко завернувший за угол «абеляр». Отец Лафорг вышел, с виду довольный.
– По-моему, он вполне может поправиться. Последнее помазание нередко возвращает здоровье. Я часто видел в Китае. Как лекарство.
– Да. – Хардман завел машину, медленно стал отъезжать.
– Думаю, люди будут молчать. На жену все это невольно произвело впечатление. Они явно поразились, когда он так очевидно обрадовался.
– Правда?
– Здесь многих можно обратить. Я уверен. Но ислам очень уж подавляет. Не допускает свободы совести. Почти как кальвинизм.
– Наверно.
– Высади меня на окраине города. Я там рикшу возьму. Не надо, чтоб нас видели вместе. Неприятности нам ни к чему.
– Да.
– Что с тобой, Руперт? Ты почти не разговариваешь. – Отец Лафорг причмокнул. – Пожалуй, понимаю. Наверно, испытываешь ошеломление.
– Что?
– Подобные вещи не просто отбросить. Знаешь, ты все еще веришь. Все равно что встретиться с женщиной, которую ты, по-твоему, больше не любишь. А сердце все так же колотится. Во рту пересыхает. Мне об этом ничего не известно, но вполне могу себе представить. Я счастливее тебя, гораздо. Вот тут вот меня можешь высадить.
Отец Лафорг встал на обочине в тщетном ожидании велорикши. Но была суббота, почти все мужчины направлялись в мечеть. Хардман по пути домой несколько раз слышал тоненький вой муэдзина, призывавшего правоверных к молитве.
13
Светил тонюсенький обрезочек новой луны. Гремели пушки, начался месяц поста. В жарком дневном сне, окутавшем город, изнемогали слуги и работники. Повсюду в воздухе звучало харканье, плевки – закон даже слюну запрещает глотать. Оживление наступало только после захода солнца, когда пост прерывался сухим хлебом и жадными глотками воды. Потом рис, жгучие соусы, бой барабанов; старики собирались, читали Коран. Среди ночи опять зажигались огни, не вовремя проглатывался последний ужин, потом во тьме кромешной бухала пушка первым плевком сухого голодного долгого дня.
Подошел к концу длинный медовый месяц Хардмана. Исчезли шелковые девушки, подносившие шербет, восточная постель утратила мягкость. Полиция в хаки,