- Вы были в Италии… - медленно промолвила Элизабет.

- Эта тоска по Италии почему-то сидит в нас, немцах, - заметил Фриц. - Во всех поголовно. Вероятно, она, эта тоска по итальянскому солнцу, коренится в двойственности немецкой души - точно так же, как и тоска по мраморному храму Акрополя. И Гогенштауфены, из-за своей любви к Италии потерявшие империю и жизнь, от Барбароссы вплоть до юного Конрадина, казненного итальянскими палачами[4], - и наши художники, поэты, Эйхендорф, Швинд, Гейнзе, Мюллер[5], Гёте - его «Миньона»…

- Ты знаешь край… - затянула было советница.

- Спой-ка нам это, Элизабет, - попросила госпожа Хайндорф.

Ничуть не жеманясь, Элизабет направилась к роялю.

Откинувшись на спинку стула, Фриц слушал и не мог оторвать взгляда от изящной головки с тяжелым узлом золотых волос на затылке, окруженной нежным мерцающим ореолом света.

- Ты знаешь край…

В саду зашумели кроны деревьев. Сквозь тихие звуки вступления вновь зазвучал чистый девичий голос:

- Ты видел дом…

Наступила тишина. Медленно растаял в воздухе последний аккорд. Элизабет встала и вышла на террасу.

Молодой поэт пробасил:

- Но это же прекрасно!

Какое-то время все молча оставались на своих местах, затем советница предложила гостям разойтись. Но хозяйка дома все еще не хотела отпускать Фрица - ведь он пришел так поздно. И Фриц остался, поджидая, когда хозяйка дома проводит гостей. Тут в гостиную вернулась Элизабет. Фриц только собрался поблагодарить ее за пение, как вдруг заметил, что она плачет. В испуге он схватил ее за руку.

- Да нет, пустяки, - пробормотала Элизабет, - сущие пустяки. Просто на меня что-то нашло. Душа была так полна, что я вышла на террасу. Услышала внизу девичий смех и низкий мужской голос. И тут вдруг накатило. Не говорите тетушке, к тому же все уже и прошло.

- Можете довериться мне, - проронил Фриц.

- Я и сама это чувствую, мне с вами так спокойно, хоть я вас почти не знаю. Мне кажется, вы всегда будете готовы помочь мне, если понадобится помощь.

- Вы совершенно правы. - Фриц был растроган. - Своими словами вы очень облегчаете мою задачу. Дело в том, что я собирался обратиться к вам с большой просьбой. Сейчас я работаю над одной картиной. На ней два человека - мужчина и девушка. Мужчина, сломленный ударами судьбы, в полном отчаянии уронил голову на руки. Девушка, глаза и руки которой источают свет, нежно гладит его по волосам. Мужчину я уже написал. А модель для девушки нашел только сегодня. Это вы. Согласитесь ли вы и разрешите ли вас написать?

- А вы очень любите эту свою картину? - спросила Элизабет вместо того, чтобы ответить.

- Очень. Ведь в ней есть и другая идея. Она должна изображать ту минуту, когда человек находит дорогу от Я к Ты, когда его эгоизм рушится, когда он отказывается жить только для себя и отдает свой труд какой-то общности людей. Молодежи. Или всему человечеству. А то, что, отказавшись от счастья, он все же находит известное утешение и величайшую компенсацию, должна символизировать светозарная девушка. Трагедия творчества…

- Говорят, все художники до такой степени любят свои творения только потому, что они составляют часть их самих.

- Что ж, так, пожалуй, оно и есть.

В комнату вернулась госпожа Хайндорф.

- Стало совсем темно. Может, зажечь свет?

- Не надо, - попросила Элизабет. - Сумрак так прекрасен.

- Сударыня, мне нужно кое-что вам сообщить. Вы, вероятно, помните, каких мучений стоило мне найти первую модель для моей картины. И вот теперь с потрясающей легкостью я нашел вторую в вашей племяннице. Разрешите ли вы ей позировать мне?

- С радостью, дорогой друг, - ответила госпожа Хайндорф. - Я так рада, что ваши желания столь быстро исполняются.

- И вы бы не возражали, если бы мы уже вскоре приступили к сеансам?

- Естественно, по мне так хоть завтра…

- А где? Я бы предпочел приходить к вам, хотя у меня в мастерской все под рукой, да и освещение лучше.

Госпожа Хайндорф поглядела на него долгим взглядом, потом перевела его на Элизабет.

- Ну, так как, Элизабет?

Та ответила сияющими от радости глазами.

- Ну, хорошо, - мягко заметила госпожа Хайндорф, - я уже знаю, что ты любишь больше всего. Она - большая мечтательница. - Госпожа Хайндорф с улыбкой повернулась к Фрицу, а потом, сразу посерьезнев и твердо глядя ему в глаза, добавила: - Я знаю вас, господин Шрамм, и этого достаточно. Почему бы моей племяннице не приходить к вам! Какое нам дело до отживших понятий! Когда ей прийти завтра?

- Благодарю вас, сударыня, - Фриц почтительно прижал ее руку к губам, - в три часа, если вы ничего не имеете против.

- Ну так как, Элизабет?

Та энергично кивнула:

- Да-да…

Госпожа Хайндорф улыбнулась:

- Так я и думала. Однако вечер нынче так хорош. Давайте посидим еще немного на террасе. И выпьем за вашу находку рюмочку светлого, золотистого вина.

Она позвонила, велела слуге перенести плетеные кресла и подушки на террасу и зажечь несколько цветных фонариков.

Ночь уже вполне вступила в свои права. Среди цветущих вишневых деревьев висела полная луна. Вдали чернели леса, окруженные серебристым сиянием. В небе мерцали первые звезды. Вино искрилось в бокалах.

Госпожа Хайндорф подняла свой бокал:

- Выпьем за вашу удачную находку, за вашу картину и за искусство!

Бокалы легонько звякнули.

- За находку, - тихо промолвил Фриц и осушил свой бокал одним духом.

Все помолчали. Каждый погрузился в свои мысли.

- Л у… - внезапно вырвалось у Фрица.

- Рана все еще не зажила? - тихонько осведомилась госпожа Хайндорф.

- Она не заживет никогда, - пробормотал Фриц и только тут спохватился. - Не хочу жаловаться. Мне есть что вспомнить, содержание моей жизни не было лишь пустыми грезами, как у моего бедного друга Хермайера, давно спящего в земле сырой.

- Расскажите о нем.

- Он был художник-декоратор. Из заработанных денег он отрывал от себя каждый грош, чтобы купить книг. Он читал ночи напролет. Знал наизусть чуть ли не всего Гёте. Мало-помалу в нем самом проснулся поэт. С той поры он писал ночами стихи и драмы. И твердо верил в свой успех.

Как часто он с воодушевлением говорил о том, что на гонорар за свою драму, которая непременно произведет фурор, он поедет в Италию! И даже учил для этого итальянский язык… Хермайер не дожил ни до успеха своей драмы, ни до поездки в Италию. Вскоре он скончался от застарелой болезни легких.

Фриц невидящими глазами уставился в одну точку перед собой.

- Кто-то может сказать: один из множества непрактичных дураков-немцев. И вероятно, будет прав. Но для меня в этом заключено больше величия, чем в завоевании мира.

Он умолк и стал глядеть в темноту. В тишине ночи где-то тихонько плескался фонтан. И волшебно светились звезды.

- Все здесь дышит миром, -