Мы ехали по тихим загородным улицам. Ветер усилился, и казалось, что он гонит ночь перед собой. Вокруг большой площади стояли небольшие дома, уснувшие в маленьких садиках. Я остановил машину.

Патриция Хольман потянулась, словно просыпаясь.

– Как хорошо, – сказала она. – Будь у меня машина, я бы каждый вечер совершала на ней медленные прогулки. Всё кажется совсем неправдоподобным, когда так бесшумно скользишь по улицам. Всё наяву, и в то> же время – как во сне. Тогда по вечерам никто, пожалуй, и не нужен…

Я достал пачку сигарет:

– А ведь вообще вечером хочется, чтобы кто-нибудь был рядом, правда?

Она кивнула:

– Вечером, да… Когда наступает темнота… Странная это вещь.

Я распечатал пачку:

– Американские сигареты. Они вам нравятся?

– Да, больше других.

Я дал ей огня. Теплое и близкое пламя спички осветило на мгновение ее лицо и мои руки, и мне вдруг пришла в голову безумная мысль, будто мы давно уже принадлежим друг другу.

Я опустил стекло, чтобы вытянуло дым.

– Хотите немного поводить? – спросил я. – Это вам доставит удовольствие.

Она повернулась ко мне:

– Конечно, хочу; только я не умею.

– Совсем не умеете?

– Нет. Меня никогда не учили.

В этом я усмотрел какой-то шанс для себя.

– Биндинг мог бы давным-давно обучить вас, – сказал я.

Она рассмеялась:

– Биндинг слишком влюблен в свою машину. Никого к ней не подпускает.

– Это просто глупо, – заявил я, радуясь случаю уколоть толстяка. – Вы сразу же поедете сами. Давайте попробуем. Все предостережения Кестера развеялись в прах. Я распахнул дверцу и вылез, чтобы пустить ее за руль. Она всполошилась:

– Но ведь я действительно не умею водить.

– Неправда, – возразил я. – Умеете, но не догадываетесь об этом.

Я показал ей, как переключать скорости и выжимать сцепление.

– Вот, – сказал я, закончив объяснения, – А теперь трогайте!

– Минутку! – Она показала на одинокий автобус, медленно кативший по улице.

– Не пропустить ли его?

– Ни в коем случае!

Я быстро включил скорость и отпустил педаль сцепления. Патриция судорожно вцепилась в рулевое колесо, напряженно вглядываясь вперед:

– Боже мой, мы едем слишком быстро!

Я посмотрел на спидометр:

– Прибор показывает ровно двадцать пять километров в час. На самом деле это только двадцать. Неплохой темп для стайера.

– А мне кажется, целых восемьдесят.

Через несколько минут первый страх был преодолен. Мы ехали вниз по широкой прямой улице. Кадилляк слегка петлял из стороны в сторону будто его заправили не бензином, а коньяком. Иногда колёса почти касались тротуара. Но постепенно дело наладилось, и всё стало так, как я и ожидал: в машине были инструктор и ученица. Я решил воспользоваться своим преимуществом.

– Внимание, – сказал я. – Вот полицейский!

– Остановиться?

– Уже слишком поздно.

– А что если я попадусь? Ведь у меня нет водительских прав.

– Тогда нас обоих посадят в тюрьму.

– Боже, какой ужас! – Испугавшись, она пыталась нащупать ногой тормоз.

– Дайте газ! – приказал я. – Газ! Жмите крепче! Надо гордо и быстро промчаться мимо него. – Наглость – лучшее средство в борьбе с законом.

Полицейский не обратил на нас внимания. Девушка облегченно вздохнула.

– До сих пор я не знала, что регулировщики выглядят, как огнедышащие драконы, – сказала она, когда мы проехали несколько сот метров.

– Они выглядят так, если сбить их машиной. – Я медленно подтянул ручной тормоз. – Вот великолепная пустынная улица. Свернем в нее. Здесь можно хорошенько потренироваться. Сначала поучимся трогать с места и останавливаться.

Беря с места на первой скорости, Патриция несколько раз заглушала мотор. Она расстегнула жакет:

– Что-то жарко мне стало! Но я должна научиться! Внимательная и полная рвения, она следила за тем, что я ей показывал. Потом она сделала несколько поворотов, издавая при этом взволнованные, короткие восклицания. Фары встречных машин вызывали в ней дьявольский страх и такую же гордость, когда они оказывались позади. Вскоре в маленьком пространстве, полуосвещенном лампочками приборов на контрольном щитке, возникло чувство товарищества, какое быстро устанавливается в практических делах, и, когда через полчаса я снова сел за руль и повез ее домой, мы чувствовали такую близость, будто рассказали друг другу историю всей своей жизни.

Недалеко от Николайштрассе я опять остановил машину. Над нами сверкали красные огни кинорекламы. Асфальт мостовой переливался матовыми отблесками, как выцветшая пурпурная ткань. Около тротуара блестело большое черное пятно – у кого-то пролилось масло.

– Так, – сказал я, – теперь мы имеем полное право опрокинуть по рюмочке. Где бы нам это сделать? Патриция Хольман задумалась на минутку.

– Давайте поедем опять в этот милый бар с парусными корабликами, – предложила она.

Меня мгновенно охватило сильнейшее беспокойство. Я мог дать голову на отсечение, что там сейчас сидит последний романтик. Я заранее представлял себе его лицо.

– Ах, – сказал я поспешно, – что там особенного? Есть много более приятных мест…

– Не знаю… Мне там очень понравилось.

– Правда? – спросил я изумленно. – Вам понравилось там? – Да, – ответила она смеясь. – И даже очень…

«Вот так раз! – подумал я, – а я-то ругал себя за это!» Я еще раз попытался отговорить ее:

– Но, по-моему, сейчас там битком набито.

– Можно подъехать и посмотреть.

– Да, это можно.

Я обдумывал, как мне быть.

Когда мы приехали, я торопливо вышел из машины:

– Побегу посмотреть. Сейчас же вернусь.

В баре не было ни одного знакомого, кроме Валентина.

– Скажи-ка, Готтфрид уже был здесь?

Валентин кивнул:

– Он ушел с Отто. Полчаса назад.

– Жаль, – сказал я с явным облегчением. – Мне очень хотелось их повидать.

Я пошел обратно к машине.

– Рискнем, – заявил я. – К счастью, туг сегодня не так уж страшно.

Всё же из предосторожности я поставил кадилляк за углом, в самом темном месте.

Мы не посидели и десяти минут, как у стойки появилась соломенная шевелюра Ленца. «Проклятье, – подумал я, – дождался! Лучше бы это произошло через несколько недель».

Казалось, что Готтфрид намерен тут же уйти. Я уже считал себя спасенным, но вдруг заметил, что Валентин показывает ему на меня. Поделом мне – в наказанье за вранье. Липо Готтфрида, когда он увидел нас, могло бы послужить великолепным образцом мимики для наблюдательного киноактера. Глаза его выпучились, как желтки яичницы-глазуньи, и я боялся, что у него отвалится нижняя челюсть. Жаль,