Кевин посмотрел на собственные руки. Они хранили ужас драки – в начальной школе он побил приятеля – и стыд мастурбации: четырнадцать лет, запретные фантазии.
И еще кое-что похуже.
Гораздо хуже. То, что опустошает душу.
Спертый запах тайны, известной только ему и еще одному человеку. Дяде, маминому брату, с которым ему предстоит встретиться завтра, на отцовских похоронах.
Причина того, что он стал полицейским, коренилась в кисло-сладком запахе, напоминавшем о снюсе.
Да, он пошел служить в уголовную полицию сразу после выпуска, он, талантливый криминалист, написал очень основательную дипломную работу о том, как выслеживать педофилов в Сети, но все это было лишь вариацией правды. Он никогда не оказался бы в угрозыске, если бы не то, что произошло в палатке на острове Гринда, когда ему было девять лет.
Восемнадцать лет назад он сидел и смотрел на свои руки, на нечистоту, которая отныне всегда будет покрывать их, смотрел, как правая ладонь сжимается в кулак, как белеют костяшки; потом ладонь раскрылась и потянулась за красным йойо, лежавшим на столе.
Кевин запустил йойо. Вниз-вверх, снова и снова, игрушка вертится в отсветах экрана, до пола несколько сантиметров.
Под йойо ему лучше думается.
Затхлое мутное воспоминание о дяде и палатке на острове в стокгольмских шхерах сменилось другим, более чистым и светлым воспоминанием из того же лета.
Стоял конец августа. Папа погрузился в расследование запутанного убийства и остался в Линчёпинге на неделю.
День, когда он должен был вернуться домой, оказался самым длинным за всю девятилетнюю жизнь Кевина; вечером они с матерью отправились на метро к Центральному вокзалу. Они приехали слишком рано, и когда поезд наконец подтянулся к перрону, Кевин стал лихорадочно высматривать в окнах знакомое лицо. Наконец он увидел отца – тот махал ему из вагона-ресторана.
Кевин пустился бежать рядом с поездом, который, кажется, не собирался останавливаться; целая вечность прошла, прежде чем раздался скрежет, колеса замерли и отец шагнул из вагона. Кевин бросился в раскрытые объятия. Зарылся носом в рубашку, от которой пахло сигариллами и водой после бритья.
“Привет, приятель. – Отец крепко обнял Кевина, погладил по голове, поцеловал в лоб. – Я привез тебе подарок”.
И он достал из кармана коробочку. Тут подошла мама, сказала: “С приездом”.
Кевин открыл коробочку и обрел свое первое йойо. Тем же вечером отец показал ему пару трюков; засыпая, Кевин сунул йойо под подушку. Назавтра он взял игрушку в школу, и в тот день весь школьный двор вращался вокруг него.
Вскоре положение дел изменится, подумал Кевин, но тут же прогнал эту мысль. Йойо ходило вниз-вверх. Кевин отчетливо вспомнил слова отца: йойо сделано из смоландского дерева, а хлопчатобумажный шнур сплели в Америке.
Когда шнур наматывался на блок, можно было ощутить его шероховатости. Зуд в среднем пальце, теплая вибрация наводили на мысль о залитых солнцем хлопковых плантациях американского Юга, а прохладное шведское дерево в ладони помнило суровые зимы смоландского нагорья.
Папа был вылитый Клинт Иствуд, подумал Кевин. Непреклонный взгляд, угловатое лицо – Хороший из “Хороший, плохой, злой”.
Йойо выточено из цельного куска дерева; отец тоже получил его в свои девять лет.
Он рассказывал о Злом. О мужике по прозвищу Пугало, которому фермеры платили за то, чтобы он ходил в лохмотьях и гонял птиц с полей. Судя по некоторым признакам, отец кое-что выдумал, но так было еще интереснее.
Пугало работал каждый год с апреля по сентябрь, его пускали жить в свинарник, поэтому он так отвратительно выглядел. Грязная черная бородища торчала, как веник. На одной щеке у него была коричневая морщинистая бородавка, из тех, которые, кажется, вот-вот отвалятся. Дети его боялись.
Уже тогда Кевин начал догадываться, что папа не все выдумал. В его словах таилось зерно правды. Что-то черное.
Папа хотел смыть эту черноту смехом.
Он говорил, что лето в конце сороковых всегда бывало теплым, всегда светило солнце, а вода в Онгерманэльвен прогревалась до двадцати двух градусов. Он купался в реке, в том месте, где прыгали с тарзанки, и Кевин так и видел перед собой реку, пену на воде. Черно-белую, как на снимках в старом папином фотоальбоме.
Однажды папа купался долго, а когда начал вытираться и собираться домой, то увидел, что Пугало сидит на склоне за деревом, в нескольких метрах от тарзанки.
“Он улыбнулся беззубой улыбкой, – рассказывал папа. – Голыми красными деснами. А потом сунул под губу здоровенную щепоть табака. Он сидел там с тех пор, как я пришел, сказал, что хочет кое-что мне подарить за то, что я так здорово прыгаю. И протянул мне йойо. Оно тогда было алое. А не бледное и облезлое, как сейчас”.
Кевин погладил йойо. Внимательно изучил, как изучал уже много раз.
Каждая царапина, каждая отслоившаяся чешуйка краски была – история.
Кевин понюхал йойо. Запах дерева, немного затхлый, и еще чего-то.
Может, на игрушке еще остался пот бродяги.
“А что было потом?” – спросил Кевин. Отец сидел с отсутствующим видом, он словно не слышал вопроса.
“Ничего особенного, – ответил он наконец. – Я взял йойо, сел на велосипед и поехал домой. В тот же год, зимой, Пугало замерз насмерть, его нашли под мостом. Волосы примерзли к земле, его пришлось выпиливать”.
Теперь Кевин знал, что Пугало на самом деле звали Густав Фогельберг. Отшельник, который покушался на мальчиков и за это попал в тюрьму. Красное йойо было чем-то вроде приманки, но с помощью игрушки отец скрыл историю о насилии. Йойо стало несущим элементом его пожизненной лжи. Отец никогда не рассказывал, что с ним что-то сделали.
У папы был бродяга, Злой.
А у Кевина был дядя, мамин брат.
Может, хватит?
Бергсхамра
Семья погибшей проживала в двух кварталах от места, где нашли девочку.
Родители проводили сержанта Шварца в ее комнату.
Напротив кровати помещался пузатый комод на гнутых ножках, с вязаной крючком салфеткой; на кровати покрывало и подушки в цветочек, как в семидесятые годы. Иконы на стенах соседствовали с выцветшими фотографиями шведской королевской четы и вышивкой, гласившей: “не сокрушайся о том, чего не имеешь; радуйся тому, что у тебя есть”.
В глазах Шварца комната отнюдь не выглядела как обиталище обычного подростка.
– Записка на ночном столике, – сказала мать девочки. – Мы ее прочитали, но положили на место, как она лежала… – Голос у нее задрожал, и она закрыла лицо руками.
Молодая женщина. Наверное, родила дочь еще подростком, подумал Шварц и вздохнул про себя. Вот черт.
Мать Тары остановилась на пороге, а Шварц направился к ночному столику.
Записка состояла из трех написанных от руки строчек; Шварц перечитал ее дважды. Из-за тонкой