Он умолк и, достав из-под стойки бутылку, торопливо глотнул из горлышка.

– Это не считается, – сказал он Томасу Хадсону. – Вы этого не видели. Слушайте, Том, три картины, что мы тут сочинили, замечательные картины. Великие картины. Мировые картины. Могли бы висеть в Хрустальном дворце среди шедевров всех времен. Ну, кроме первой, пожалуй, там сюжет поскромнее. А ведь мы еще не принялись за работу. Что нам мешает написать такую картину, которая бы превзошла все эти три? Как вы насчет этого?

Он еще раз глотнул из бутылки.

– Насчет чего?

Бобби перегнулся через стойку, чтобы его никто больше не слышал.

– Вы только не шарахайтесь, – сказал он. – Пусть вас не смущает размах. Нужно дерзать, Том. Давайте напишем с вами конец света. – Он выдержал паузу. – В натуральную величину.

– Ого.

– Ничего не «ого». Вот слушайте. Только что разверзся ад. Трясуны собрались на радение в свою церковь на горе и голосят на непонятных языках. И тут же черт с вилами, он их сгребает и грузит на повозку, а они стонут, и вопят, и взывают к Иегове. Повсюду валяются распростертые на земле негры, а вокруг них и прямо по их телам ползают лангусты, мурены и морские пауки. В одном месте что-то вроде большого открытого люка, из которого идет пар; черти волокут туда и негров, и трясунов, и священников, и всех сваливают в этот люк, и больше мы их не видим. А в бурном море вокруг острова кишмя кишат акулы – и колючие, и сельдевые, и нокотницы, и пилоносы; и кто пытается спастись вплавь, чтобы черти его не загребли вилами, тот сразу попадает акулам в пасть. Пьяницы спешат хлебнуть напоследок и отбиваются от чертей бутылками. Но черти все-таки загребают их или же их волной смывает в море, где уже к тем акулам прибавились новые, а дальше кружат по воде киты, и кашалоты, и еще разные морские чудища, так что кого не сожрут акулы, тому все равно далеко не уйти. Склоны холмов усеяны собаками и кошками, за ними тоже охотятся черти со своими вилами, собаки скулят и увертываются, а кошки царапают чертей когтями, и шерсть на них стоит дыбом, и в конце концов они бросаются в море и плывут во всю мочь. Иная акула ударит хвостом, и видно, как она скрывается под водой. Но многим удается проскочить.

Из люка уже пышет удушливым жаром, а некоторые черти пообломали о священников свои вилы, и теперь им приходится тащить туда людей вручную. А в самом центре картины стоим мы с вами и спокойно смотрим на все, что творится кругом. Вы чего-то записываете в блокноте, а я то и дело прикладываюсь к бутылке, чтобы освежиться, и вам тоже даю. Порой какой-нибудь черт, весь взмокший от натуги, тащит чуть не прямо на нас жирного священника, а тот упирается, цепляясь пальцами за песок и истошным голосом призывая Иегову, и черт говорит нам: «Пардон, мистер Том. Пардон, мистер Бобби.. Совсем запарился сегодня». А на обратном пути, когда он бежит за следующим священником, утирая с морды пот и грязь, я ему предлагаю выпить, но он отвечает: «Нет, мистер Бобби, спасибо. На работе не употребляю». Ох, и картина же получится, Том, если мы сумеем придать ей нужный размах и движение.

– Ну, мне кажется, на сегодня мы уже сочинили больше чем требуется.

– Да, черт побери, пожалуй, вы правы, – сказал Бобби. – Тем более что от этого занятия – сочинять картины – у меня в горле сохнет.

– Был один человек, Босх, он писал в таком духе и очень здорово.

– Это тот, что по электричеству?

– Нет. Иероним Босх. Он жил очень давно. Очень хороший художник. И у Питера Брейгеля есть такие сюжеты.

– Он тоже давно жил?

– Очень давно. Очень хороший художник. Вам бы понравился.

– К чертям всех старых художников, – сказал Бобби. – Им до нас далеко. И потом конец света до сих пор не наступил, так откуда этому Босху было знать о нем больше, чем знаем мы?

– С ним нелегко будет тягаться.

– И слышать этого не хочу, – сказал Бобби. – После нашей картины о нем никто и не вспомнит.

– Бобби, нельзя ли повторить?

– Фу, черт! Совсем забыл, что я за стойкой. А какой сегодня день, мы тоже забыли! Боже, храни королеву. Выпьем за ее здоровье, Том, я угощаю.

Он налил себе стаканчик рому, а Томасу Хадсону протянул бутылку бутсовского желтого джину, блюдечко с лимоном и бутылку, индийского тоника «Швеппс».

– Стряпайте себе свое питье сами. Терпеть не могу эту мешанину.

Томас Хадсон налил поровну того и другого, добавил несколько капель из сосуда со вставленным в пробку перышком чайки и поднял было стакан, но оглянулся на матросов, сидевших у другого конца стойки.

– Вы что пьете? Скажите, как называется, если знаете.

– «Песья голова», – ответил один из них.

– Точно, «Песья голова», – сказал Бобби и, сунув руку в ящик со. льдом, достал им по бутылке холодного эля. – Вот только стаканов нет, – сказал он. – Нашлись тут пьяницы, целый день швыряли стаканы в окно. Ну как, теперь у всех есть? За королеву, джентльмены! Не думаю, что ей так уж интересен этот остров, и сомневаюсь, чтобы она себя хорошо чувствовала здесь. Но – за королеву, джентльмены! Храни ее бог.

Все выпили.

– Замечательная, должно быть, женщина, – сказал Бобби. – Пожалуй, только чересчур чопорная для меня. Вот королева Александра, та больше в моем вкусе. Люблю таких. Но день рождения королевы мы отпразднуем, как положено. Хоть остров наш маленький, патриотизма нам не занимать стать. Один здешний житель участвовал в войне, и ему оторвало руку. Это ли не патриотизм!

– Чей, говорите, сегодня день рождения? – спросил один из матросов.

– Королевы Марии Английской, – сказал Бобби. – Матери нынешнего короля-императора.

– Это та, что ли, в честь которой судно названо? – спросил другой матрос.

– Том, – сказал Бобби. – Следующий тост мы будем пить с вами вдвоем.