по своей келье, пока не рассвело. Я поспешил тогда в монастырский сад, чтобы окунуться в лучи солнца, поднимавшегося из-за гор. Отец Леонард и вся монастырская братия тотчас же заметили во мне перемену: из молчаливого и замкнутого я снова превратился в живого и веселого. Когда я начал проповедовать перед собравшимися прихожанами, я говорил с пламенным красноречием, свойственным мне прежде. Отец Леонард, оставшись со мной наедине, долго и пристально смотрел на меня, как бы желая проникнуть в сокровенные тайники моей души. Легкая ироническая улыбка скользнула по его лицу, когда он спросил, не почерпнул ли брат Медард в видении свыше новую силу и молодость. Я почувствовал, что краснею от стыда: в это мгновенье передо мною предстала вся низость вдохновения, полученного от глотка вина. Я стоял перед игуменом, опустив глаза и поникнув головой. Отец Леонард предоставил меня моим размышлениям. Я боялся, что духовное напряжение, в которое привело меня животворное вино, продержится недолго и, пожалуй, на мое несчастие повлечет за собою еще большее бессилие. Однако этого не случилось. Я чувствовал, как с вновь полученной силой возвращаются ко мне юношеская бодрость и неутомимое стремление к самому высшему кругу деятельности, какой только мог предоставить мне монастырь. Я настаивал на том, чтобы мне разрешили снова проповедовать в ближайший праздник. Мне это было дозволено. Перед тем как взойти на кафедру, я подкрепился дивным вином. Никогда еще я не говорил пламеннее и прочувствованнее. Слух о моем выздоровлении быстро распространился, и церковь, как и прежде, всегда была переполненной. Но чем больше был мой успех У толпы, тем суровее и дальше держался от меня отец Леонард. Мало-помалу я возненавидел его всем сердцем, предполагая, что в нем сказывается мелочная зависть и монашеская гордыня.

Приближался день св. Бернарда. Я страстно хотел предстать перед княгиней в полном блеске моего красноречия, а потому просил игумена, чтобы мне было дозволено сказать в этот день проповедь в картезианском монастыре. Леонарда как будто поразила моя просьба. Он сообщил мне, что в этот раз именно он предполагал взойти на кафедру. Благодаря этому мое желание легко исполнить: он может извинить свое отсутствие внезапным нездоровьем и послать меня вместо себя.

Действительно, так все и случилось. Накануне вечером я виделся с матушкой и княгинею, но свидание с ними произвело на меня слабое впечатление — меня всецело поглощала предстоящая проповедь, которая должна была представлять собой высший образец ораторского красноречия. По городу распространился слух, что вместо заболевшего приора Леонарда проповедь скажу я, и, быть может, это обстоятельство привлекло в церковь особенно много интеллигентной публики. Я не записал ни строчки, а только мысленно, в общих чертах, составил план своей проповеди, рассчитывая главным образом на вдохновение, которое возбудят во мне торжественное, праздничное богослужение, бесчисленная, благоговейная толпа и великолепная с высокими сводами монастырская церковь. И я не ошибся. Речь моя лилась, как пламенный поток, и я читал во всех жадно устремленных на меня взорах удивление и восторг. Как страстно хотел я поскорее узнать мнение княгини, как нетерпеливо ждал я выражения ее благоволения! Мне казалось, что теперь она, — предугадывая поселившуюся во мне высшую силу, встретит с чувством уважения того, кто еще ребенком производил на нее сильное впечатление. Но когда я выразил желание переговорить с княгиней, она велела передать мне, что чувствует себя не совсем хорошо, а потому не может принять никого, даже и меня. Ответ настоятельницы тем неприятнее меня поразил, что я в своем горделивом безрассудстве воображал, что она, придя в восторг от моей проповеди, должна будет почувствовать непреодолимую потребность послушать мои вдохновенные речи. Матушка казалась подавленной каким-то горем, причину которого я не смел разузнавать: тайное чувство подсказывало мне, хотя я и не мог дать себе в этом ясного отчета, что я сам был его виною. Матушка передала мне записку от княгини, которую я должен был распечатать только по возвращении в монастырь. Войдя в свою келью, я с изумлением прочел следующее:

«Милый сын мой (я все еще хочу называть тебя этим именем), ты глубоко огорчил меня проповедью, которую сказал сегодня в церкви нашего монастыря. Слова твои не от благоговейного духа, устремленного к Господу, — твое вдохновение не то, которое, словно на крылах серафимов, возносит благочестивого проповедника на небо, чтобы он в священном трепете узрел тайны Царствия Божия. Увы, гордое щегольство твоей речи, видимое старание сказать побольше оригинального и блестящего, показало мне, что ты не ставишь себе высшей целью поучать свою паству и наводить ее на благочестивые размышления, а гонишься за успехом, за дешевым восхищением суетной толпы. Ты выказываешь лицемерно чувства, которых нет в твоей душе, и даже, как тщеславный актер, придаешь своему лицу условные, очевидно — заученные, выражения, прибегаешь к неестественным жестам и делаешь все это только ради презренного успеха. Лукавый овладел тобой и доведет тебя до гибели, если ты не углубишься в себя и не отвратишься от греха. Знай, что твои поступки, все поведение твое — грех, великий грех. Его усиливает еще то обстоятельство, что ты, вступая в монастырь, дал торжественный обет отречься от мирской суеты и обречь себя смиренной доле. Святой Бернард, которого ты так недостойно оскорбил сегодня своими лживыми речами, да простит тебе это по небесному своему долготерпению, да просветит он тебя, чтобы ты вернулся на путь истинный, от которого уклонился, совлеченный дьяволом, и да вымолит он спасение твоей души. Будь здоров!»

Письмо игуменьи словно тысячью ножей пронзило мое сердце. Так как слова ее совершенно согласовались с замечаниями отца Леонарда по поводу моих проповедей, то я нисколько не сомневался в том, что настоятель восстановил ее против меня и моего ораторского таланта. В душе моей закипел гнев. При виде отца Леонарда я с трудом сдерживал дрожь бешенства. Часто приходила мне в голову мысль уничтожить его, но я сам с испугом отшатывался от нее. Упреки игуменьи и настоятеля приводили меня в сильнейшее раздражение и были мне тем тяжелее, что сам я в глубине души чувствовал их справедливость. Несмотря на это, я не изменял своего поведения, выпивая ежедневно несколько капель вина из чудесной бутылки, я все больше укреплялся в нем. Я продолжал украшать свои проповеди искусственными цветами риторики, старательно разучивал мимику и жестикуляцию. Благодаря этому я стяжал неслыханный успех и обожание толпы.

Однажды рано утром я сидел один в исповедальне, погруженный в свои мысли. Сквозь разноцветные стекла церковных окон пробивались лучи восходящего солнца и бросали кругом трепетный свет. В храме было тихо и пусто. Под