Когда мне минуло шестнадцать лет, сельский священник объявил, что я уже подготовлен к слушанью высшего богословского курса в семинарии соседнего городка. К тому времени я окончательно решил постричься. Решение мое радовало матушку, которая видела в нем осуществление таинственных намеков паломника, стоявших в очевидной связи с неизвестным мне тогда еще видением покойного отца. К тому же, она верила, что, посвятив себя Богу, я очищу от греха и избавлю от вечных мук душу батюшки. Княгиня, которую я теперь видел лишь в приемной, тоже одобряла мое намерение. Она повторила свое обещание помогать мне до посвящения в иноческий сан. Хотя картезианский монастырь лежал так близко от города, что из его окон видны были городские башни, и некоторые горожане, любители моциона, избирали для своих прогулок его живописные окрестности, все же мне было очень тяжело прощаться с дорогой матушкой, с величественной игуменьей, которую я глубоко чтил, и с добрым моим учителем. Известно, что боль разлуки не зависит от количества верст, отделяющих человека от милого ему крова, оторваться от которого всегда трудно. Княгиня при прощании была как-то особенно взволнована. Голос ее дрожал, когда она, одобряя мое решение, говорила о мужестве и долге. Она подарила мне на память четки и маленький молитвенник с прекрасно исполненными миниатюрами. Кроме того, она вручила мне рекомендательное письмо к игумену городского капуцинского монастыря, и приказала мне немедленно его посетить, так как он мог быть мне полезен добрым советом и делом.
Капуцинский монастырь лежал в черте города. Трудно вообразить себе что-либо уютнее этого спокойного уголка, утопавшего в густой зелени роскошного сада. Я открывал в нем новые красоты всякий раз, когда бродил по его аллеям, любуясь видами на окрестные горы или останавливаясь то перед одной, то перед другой группой деревьев, живописно разбросанных тут и там. В этом саду я впервые увидел настоятеля Леонарда, когда пришел в монастырь, чтобы передать рекомендательное письмо княгини. Приветливость отца Леонарда удвоилась, когда он прочел письмо. Почтенный настоятель сказал столько хорошего об игуменье, с которой он познакомился в молодости в Риме, что уж этим одним с первого же мгновения совершенно очаровал меня.
Настоятель был очень любим братией. Немного времени понадобилось мне на то, чтобы уяснить себе характер отношения игумена к монахам и вообще понять весь склад монастырской жизни. Отличительной чертой всей братии было такое же спокойствие и бодрость духа, какие исходили от их настоятеля. Ни на чьем лице не было заметно следа замкнутости, печальную повесть которой так часто читаешь в глазах монахов. Для отца Леонарда молитва являлась скорее потребностью духа, стремящегося к Господу, нежели аскетическим плачем о грехах, неизбежно свойственных человеку. Несмотря на строгость монастырского устава ордена капуцинов, настоятель сумел придать тот же смысл молитвенным упражнениям братии, постепенно привив и укрепив среди монахов вверенной ему обители свой взгляд. Благодаря этому даже сухие формы обрядности, которые надлежало выполнять монахам по уставу их ордена, оживлялись бодростью духа и отсутствием суровой принужденности, а это настроение, собственно говоря, ведь и составляет сущность высшей духовной жизни, какую только можно создать здесь, на земле.
Настоятель Леонард сумел также завязать с мирянами дружеские отношения, которые могли благотворно влиять на братию. Благодаря богатым дарам, стекавшимся со всех сторон в обитель, время от времени устраивались обеды друзьям и покровителям монастыря. Для них накрывали посреди трапезной длинный стол, изящно убранный фарфором и хрусталем. С гостями садился один только игумен Леонард, занимавший место на верхнем конце стола. Братия же размещалась, как всегда, за узкими столами, придвинутыми к стенам, и употребляла предписанную уставом грубую посуду. Монастырский повар умел отлично приготовлять постные кушанья, так что они приходились по вкусу гостям, которые привозили с собою вино. Эти обеды в капуцинском монастыре являлись источником естественного дружеского общения мирян с монахами и были полезны обеим сторонам для выяснения истинного смысла духовной жизни. Люди, поглощенные светской суетой, временно удалялись от нее и вступали в мирные сени обители, где все говорило им об иной жизни, представлявшей резкий контраст с их собственной. Искры, случайно западавшие здесь в их души, открывая новые перспективы, вынуждали признать, что и на ином пути, чем тот, по которому идут миряне, можно найти спокойствие и счастье, что человек, дух которого поднимается над тщеславной, суетной жизнью, еще здесь, на земле, создает себе высшее бытие. С своей стороны монахи приобретали недостававший им жизненный опыт. Они знакомились с делами и волнениями мирян. События жизни, которые кипели за стенами обители, невольно наводили их на разного рода размышления. Благодаря этому они, не придавая особой цены земному, должны были, однако, признать в различии образа жизни отдельных людей необходимость призматического преломления духовного принципа, без чего все в мире стало бы бесцветно и тускло. Бесспорно, настоятель Леонард был гораздо просвещеннее монахов своей обители. Все единогласно признавали его за весьма сведущего и начитанного богослова. Он так просто и ясно излагал самые трудные философские теории, что к нему не раз обращались за советом даже профессора семинарии. Отец Леонард был, кроме того, в большей степени, чем можно вообще ожидать от монаха, образованным человеком в светском смысле этого слова. Так, например, он в совершенстве владел литературным итальянским и французским языками. Благодаря его замечательным дипломатическим способностям на него еще в молодости не раз возлагали важные поручения. Отец Леонард достиг уже преклонного возраста, когда я познакомился с ним, но в глазах его все еще горел юношеский огонь, хотя почтенные седины выдавали его годы. Приветливая улыбка, мелькавшая на губах настоятеля, усиливала впечатление внутреннего довольства и спокойствия, которыми дышала вся его фигура. Движения отца Леонарда, как и самая его речь, были всегда изящны и плавны. Он был так хорошо сложен, что даже неуклюжее одеяние монахов капуцинского ордена сидело на нем красиво. Среди братии не было ни одного человека, поступившего в обитель не по призванию. Всех привело сюда стремление к иноческой жизни. Впрочем, отец Леонард, если бы к нему попал человек, искавший в монастыре лишь последнего приюта и убежища от окончательного падения, скоро бы утешил и этого