Хэнсом незаметно слез с тележки и стал пятиться к дровяному сараю. Он уже приоткрыл дверь, но в эту минуту мой старик оглянулся и увидел его.
— Хэнсом Браун, пойди сюда,— сказал папа.
Хэнсом застыл на месте.
— Я должен перед вами извиниться, миссис Фуллер, — сказал папа. — Это все случайно получилось. Я шел сегодня вашим переулком вижу, валяются какие-то ржавые железки. Я решил, что вы их просто выбросили, и отшвырнул ногой в сторону. Мне думалось, я вам одолжение делаю. Мои ребята затеяли уборку во дворе, вот ваши вещи вместе с нашими и попали.
— Вы лучше самому себе делайте одолжения, — сказала миссис Фуллер,— если не хотите попасть в тюрьму
Мой старик опять кликнул Хэнсома, а миссис Фуллер повернулась и вышла в калитку.
— Хэнсом, — сказал папа, — принеси мне эти резиновые сапоги.
Хэнсом сходил к крыльцу и вернулся с сапогами.
— Вот тебе хороший урок,— сказал папа. — В следующий раз будешь знать, как хватать все, что плохо лежит. Может, у этих вещей хозяева есть!
— Я хватал? — сказал Хэнсом, трясясь всем телом. —Это вы мне говорите, мистер Моррис?
Папа сунул ему резиновые сапоги. Хэнсом взял их и тут же выронил.
— Отнеси эти сапоги в лавку мистера Фрэнка Данна и скажи, что они тебе не лезут. И попросишь деньги обратно.
— Мне отнести? — сказал Хэнсом, пятясь назад. — Мне?
Папа кивнул.
— А когда получишь деньги, — продолжал мой старик,— ступай к скупщику и скажи ему, что ты передумал, верните, мол, мне весь мой железный лом. Потом отдай четыре доллара и отбери то, что ты ему продал. Как отберешь,— да смотри, не забудь ручку от насоса! — так наваливай на тележку и вези домой. Вернешься, тогда можешь отдать миссис Фуллер то, что она требует.
— Вы мне это говорите, мистер Моррис?— спросил Хэнсом. — Вы, может, перепутали? Ведь резиновые сапоги не мои, я…
Папа поднял сапоги и вложил их Хэнсому в руки.
— Ты так ославил меня с моей покупкой: ненужная это вещь, и грязи-то у нас никогда не бывает! Вот я и подарил их тебе.
— Подарили? — спросил Хэнсом. — Когда же это было, мистер Моррис?
— Да не так давно,— ответил папа.
— Мистер Моррис! — сказал Хэнсом. — Вот честное слово, я в жизни своей не собирался заводить резиновые сапоги! На что другое, а на это я никогда не зарился.
Хэнсом совал сапоги папе, а папа совал их обратно Хэнсому. Хэнсом дрожал всем телом и пытался сказать что-то.
— Ну, будет разговаривать, делай, как приказано! — крикнул на него мой старик. — А то в такую хорошую погоду тебя вдруг в тюрьму поведут.
Мой старик вложил ему в руки вожжи и подсадил в тележку. Потом поднял с земли резиновые сапоги и швырнул их туда же.
Он хлопнул Иду по спине, и она рысцой тронулась со двора на улицу. Хэнсом обеими руками держался за сиденье и так громко стонал, что эти стоны были слышны нам, когда его след простыл.
Мой старик подошел к жестянке с червями и молча уставился на нее, потом поднял, и велел мне принести лопату. Мы зашли за сарай, где Хэнсом копал утром этих червей, и папа вывалил всю жестянку на землю.
Черви начали расползаться во все стороны, но мой старик взял палку и пошвырял их в яму, вырытую Хэнсомом.
— Засыпь их землицей, сынок, — сказал он. — Пусть живут-поживают. Сегодня уж поздно собираться на речку, зато в следующий раз, когда мама уедет к тете Бесси, мы половим рыбку в свое удовольствие!
Я засыпал яму, а мой старик примял землю руками, чтобы черви жили в прохладе и в сырости до того самого дня, когда они снова нам понадобятся.
06 Хэнсом Браун и длиннохвостые дятлы
Длиннохвостые дятлы с давних пор не давали нам покоя. Сначала их было не очень много, но весной они свили гнезда, и когда птенцы подросли и начали долбить дерево, по утрам около нашего дома поднималась такая стукотня, что мы все просыпались ни свет ни заря. Дятлы жили на старой, давно высохшей смоковнице у нас во дворе, и мама говорила, что правильнее всего было бы срубить ее. Но мой старик говорил, что ему легче видеть, как республиканцы будут до скончания века получать большинство на выборах, чем расстаться с этой смоковницей. Он возился с ней, как я себя помню, подстригал сухие ветки и обводил дятловины известью. Под конец на смоковнице не осталось ни одного сучка, и она торчала у нас во дворе, как телеграфный столб.
Длиннохвостые дятлы жили на самой верхушке ствола. Они выдолбили на нем столько дятловин, что я и счет им потерял. Хэнсом Браун как-то подсчитывал, и, по его словам, дятловин было не то сорок, не то пятьдесят. В начале лета, когда птенцы вылетели из гнезд и принялись долбить смоковницу, па ней копошилось не меньше десяти - двадцати птиц сразу. Но хуже всего бывало по утрам. Дятлы просыпались, чуть забрезжит и начинали стучать носами по сухому стволу — стаями, по двадцать, по тридцать, как уверял мой старик,— и это продолжалось до шести, а то и до семи часов утра.
— Мистер Моррис, — сказал как-то Хэнсом, — я могу достать двустволку, и тогда мы живо с ними разделаемся.
— Попробуй только, подстрели мне хоть одного дятла, — сказал папа. — Это все равно, что убить нашего окружного шерифа. Упеку тебя в кандальную команду на всю жизнь,
— Нет, нет, мистер Моррис! Пожалуйста, не надо, — сказал Хэнсом. — Что другое, только не это.
Тук-тук-тук, раздававшееся на смоковнице, становилось просто нестерпимым. Дни прибавлялись — значит, с каждым утром дятлы начинали стучать все раньше и раньше. Мой старик уверял, что теперь они просыпаются и начинают долбить смоковницу с половины четвертого утра.
— Будь это мои дятлы, сказал Хэнсом,— Я бы их распугал, а дерево срубил. Тогда не стали бы стучать.
— Думай, что говоришь, Хэнсом Браун! — сказал ему папа. — Если хоть с одним, даже самым маленьким, птенцом или с моей смоковницей что-нибудь случится, проклянешь ты тот час, когда впервые увидел длиннохвостого дятла.
Днем на дятлов никто особенно не жаловался, потому что они улетали за кормом или отдыхали, и если один какой-нибудь начинал стучать, остальные не составляли ему компании, как это