В начале года некая франко-американская организация, финансируемая культурным отделом посольства Франции, присудила ему премию за перевод одного из триллеров, которыми он зарабатывал себе на жизнь. В начале марта Виктор отправился на вручение в США, и его самолет попал в чудовищную турбулентность. Грозовые вихри кидали самолет из стороны в сторону, и казалось, эта болтанка никогда не кончится. Командир корабля говорил какие-то утешительные слова, но никто из пассажиров не сомневался, а Месель и подавно, что они рухнут в море и разобьются, врезавшись в стену воды. Несколько долгих минут он сопротивлялся, вцепившись в подлокотники, напрягал мышцы, чтобы не мучиться при каждом толчке. Пытался не смотреть в иллюминатор, из которого открывался вид на ночь и град. И вот впереди, в нескольких рядах от себя, неподалеку от спящего без задних ног блондина в капюшоне, он увидел ее. Заметь он эту женщину еще на посадке, он не сводил бы с нее глаз. И не то чтобы они прямо одно лицо, но она вдруг отчетливо напомнила ему исчезнувшую арлезианку. Судя по ее хрупкости, тонким чертам лица, гладкой коже и грациозному телу, это была еще совсем юная девушка, но, разглядев крошечные морщинки вокруг глаз, он понял, что ей скорее уже под тридцать. Очки в черепаховой оправе оставили на коже эфемерные мушиные крылышки. Иногда она улыбалась своему соседу, мужчине постарше, возможно, это ее отец, их, похоже, забавляли скачки самолета, разве что они специально разыгрывали непринужденность, потому что так спокойнее.
Но тут самолет ухнул в очередную воздушную яму, и у Виктора внутри что-то вдруг сломалось, он закрыл глаза и отдался на волю тряске, даже не пытаясь удержать равновесие. Он ощущал себя подопытной мышью – в состоянии сильного стресса они прекращают борьбу и смиряются со смертью.
Наконец, после невыносимо долгой паузы, самолет вылетел из грозы. Но Месель так и сидел в прострации, скованный чудовищным чувством нереальности происходящего. Вокруг него постепенно возобновлялась жизнь, люди смеялись, плакали, но он созерцал эту суету как сквозь запотевшее стекло. Командир корабля запретил отстегивать ремни до приземления, впрочем, Месель, совершенно выдохшийся, все равно не смог бы подняться. Как только двери самолета открылись, пассажиры ринулись прочь, им не терпелось оказаться снаружи, и салон быстро опустел, но Месель, оцепенев, словно врос в свое кресло у иллюминатора. Стюардесса похлопала его по плечу, он нехотя встал. И снова стал думать о молодой женщине, еще настойчивее, чем раньше. Ему почудилось, что ей одной будет под силу вырвать его из бездны небытия, он поискал ее глазами, но ее нигде не было видно, и в очереди на паспортный контроль ее тоже не оказалось.
В аэропорту его ждал заведующий отделом книги посольства.
– Вы точно в порядке, месье Месель? – участливо спросил он онемевшего, растерянного переводчика.
– Да. Мы чуть не погибли, мне кажется. Но я нормально.
Сотрудник посольства встревожился, услышав его тусклый голос. До самого отеля они не обменялись больше ни единым словом. Назавтра, заехав за Меселем ближе к вечеру, он понял, что тот весь день проторчал в номере и ничего не ел. Он чуть ли не насильно заставил его встать под душ и одеться. Прием был организован в книжном магазине “Альбертина” на Пятой авеню, напротив Центрального парка. В нужный момент, повинуясь настойчивому знаку атташе по культуре, Месель вытащил из кармана торжественную речь, написанную еще в Париже, и отрешенным тоном сообщил, что задача переводчика заключается в том, чтобы “путем перевоплощения высвободить чистый язык из тисков произведения”, с вялой напыщенностью выложил все хорошее, что не думает об американской писательнице, высокой, небрежно накрашенной блондинке, которая стояла, улыбаясь, рядом с ним, и внезапно умолк. Ощущая неловкость ситуации, писательница забрала у него микрофон, горячо его поблагодарила и обнадежила собравшихся, пообещав, что им предстоит встреча с очередными двумя томами ее фантастической саги. Затем наступило время коктейля; Месель побрел туда с отсутствующим видом.
“Черт, учитывая, во что нам обошлась эта тусовка, мог бы и врубиться”, – проворчал себе под нос атташе по культуре. Заведующий отделом книги лениво попытался защитить Меселя, все равно он завтра утром улетит обратно.
Вернувшись в Париж, Месель сел писать, словно под диктовку, и неподконтрольный ему автоматизм этого процесса вверг его в бездны ужаса. Книгу он назовет “Аномалия”, и она станет седьмым его произведением.
За всю свою жизнь я не совершил ни единого поступка. Я знаю, что меня, напротив, изначально сформировали именно поступки, и ни одно свое движение я не контролировал. Мое тело довольствовалось тем, что оживало между строчками, не мною начертанными. Какая все же наглость мнить себя хозяевами вселенной, притом что мы всего-навсего идем по пути наименьшего сопротивления. Предел пределов. Ни один полет никогда не развернет наше небо.
За несколько недель Месель-графоман заполнил страниц сто в том же духе, лавируя между лирикой и метафизикой:
Устрица, выстрадавшая жемчужину, знает, что сознание – это только боль, в сущности, оно всего лишь наслаждение от боли. […] Свежесть подушки всякий раз отсылает меня к бесполезной температуре моей крови. И если я дрожу от холода, то потому, что, кутаясь в теплый мех своего одиночества, я не в состоянии согреть весь мир.
Он уже несколько дней не выходил из дому. В последнем абзаце, обращенном к издательству, он говорит о том, до какой степени этот опыт дереализации, по сути, невыносим:
Я никогда не понимал ни как изменился бы мир, если бы меня не существовало, ни к каким берегам я бы его переместил, если бы мое существование было более насыщенным, мне невдомек, каким образом мое исчезновение исказило бы его движение. Вот я иду по дороге, чьи отсутствующие камни ведут меня в никуда. Я становлюсь точкой, в которой жизнь и смерть так близки, что сливаются воедино, и маска живого угасает на лице покойника. Сегодня утром, в ясную погоду, мне открывается вид на самого себя, и я такой же,