Райан отвел меня в спокойное место на территории лагеря и показал, как набрать номер на спутниковом телефоне. Ожидая ответа, я сжимала его руку, а потом Натан взял трубку. Я слышала, какой напряженный у него голос, как он мучительно подбирает слова. «У мамы инсульт», – сказал он. И попытался добавить еще что-то. Я услышала, как спрашиваю (абсолютно нейтральным, практически ледяным голосом): «Она еще жива?» «Да, – ответил он, – но без сознания, и никто не знает, придет ли она в себя. Они проводят какие-то исследования, берут анализы. Результатов придется подождать. Думаю, тебе нужно туда», – закончил Натан. Я едва не засмеялась. И как я должна это сделать? Но у него был план.
Не в состоянии вникать в логистику, я передала телефон Райану, у которого были блокнот и ручка. Райан очень кратко переговорил с Натаном, а я упала на землю и зарыдала в сосновые иголки.
План был такой: я останусь с друзьями на реке еще на одну ночь, а завтра мы отправимся в путь, как и предполагалось. Пару километров вниз по течению находился консервный завод, где перерабатывали лосося, и они доставляли свою продукцию во Врангель, город на Аляске, около которого расположено устье Стикина. Рабочие завода возьмут меня с собой, и за час или около того мы доберемся до места, до которого на каноэ пришлось бы грести еще три дня. Из Врангеля я полечу в Сиэтл, а оттуда дальше. Натан забронирует перелеты. Если все пойдет по плану, через тридцать шесть часов я буду в Оттаве.
Вечер был мрачным и дождливым. Я присоединилась к ужину и изо всех сил старалась вести себя как нормальный здоровый человек – как человек, совершающий путешествие на каноэ с друзьями, а не кто-то, кто собирается лететь через континент, чтобы его самые ужасные страхи воплотились в жизнь. Мы немного поговорили о том, что произошло, несколько человек в группе не так давно потеряли родителей. Один из них рассказал мне, что очень важно добраться туда вовремя: он имел в виду, пока она еще не умерла. Каким-то образом я почувствовала себя в большей безопасности, когда узнала, что рядом есть люди, пережившие это. От других можно было почерпнуть мудрость и узнать, что именно мне нужно делать дальше.
Той ночью я плакала, стараясь делать это как можно тише, но все равно мешала своей соседке по палатке. Сама я тоже почти не поспала и на следующее утро чувствовала себя на пределе, совершенно измотанной. Я боялась покинуть друзей и оказаться в одиночестве на пути в Оттаву, а еще боялась того, что ждет меня там. Мы с легкостью доплыли до завода, где сотрудники устроили нам экскурсию и разрешили мне принять душ, а мои друзья отправились дальше вниз по течению.
Вскоре мы обогнали их на заводском катере и снова помахали друг другу на прощание. И вот тогда я действительно осталась одна. Я ехала к побережью, сидя по-турецки на составленных рядами бочках, в которых перевозили тонны три чавычи.
На пристани во Врангеле я сидела на солнце и звонила папе по мобильному телефону, пока рабочие рыбозавода занимались своими делами. Сначала остальные члены семьи не могли связаться с папой, но теперь он был в курсе дела, и я испытала облегчение, услышав его голос. Не помню, о чем мы говорили те пятнадцать-двадцать минут, кроме того, что в какой-то момент (возможно, пораженная надвигающейся пустотой, которая вот-вот должна была образоваться в моей жизни) я сказала, что мы с мамой обычно разговаривали по телефону четыре или пять раз в неделю. В трубке возникла пауза, и в момент внезапного, четкого озарения я почти услышала, как он пытается не показать, насколько потрясен, и скрыть какое бы то ни было чувство обиды, чтобы справиться с более серьезным ударом. С ним я разговаривала раз в месяц или около того, может быть, немного чаще, и, хотя он знал, что мы с мамой очень близки, думаю, что ему еще никогда не приходилось так остро ощущать эту разницу.
В конце концов он сказал: «Ну, ты всегда можешь позвонить мне». Я согласилась.
Мы уже планировали будущее без нее. Не помню, чтобы за те тридцать шесть часов, начиная со звонка по спутниковому телефону и заканчивая путешествием на другой конец страны, кто-нибудь говорил мне, что маме может стать лучше.
В аэропорт я приехала поздно и не успевала сдать в багаж непромокаемую сумку с вещами, которые забрала с собой с реки. И она была слишком велика, чтобы взять ее в ручную кладь. Даже эта небольшая проблема оказалась для меня чересчур: я разрыдалась прямо в очереди на регистрацию, выдавив между всхлипами: «У меня мама умирает!» Сотрудники аэропорта конфисковали мою зубную пасту, солнцезащитный крем и все жидкости и разрешили мне сесть в самолет с этой громоздкой сумкой. Позднее я спрашивала себя, не подумали ли они, что я вру, что я просто чокнутая со склонностью к драматизму. Тот первый перелет в Сиэтл я провела уставившись в иллюминатор, чтобы мой сосед не видел, что я плачу. Снова и снова я думала: «Мама умирает. Я никогда больше с ней не поговорю». Я пыталась сделать этот момент, которого я больше всего боялась, ощутимым, пыталась подготовить себя к той реальности, к которой летела со скоростью восемьсот километров в час.
Я бегом пронеслась через аэропорт в Сиэтле, чтобы успеть на рейс до Торонто, где прошла таможню и села на короткий рейс, последнюю часть пути. Папа встретил меня в аэропорту Оттавы, ждал, как всегда, у подножия эскалатора. К нему мы заехали, только чтобы я приняла душ, а потом отправились в больницу. На мне были непромокаемые штаны и резиновые тапочки, единственные чистые вещи, которые оказались у меня с собой на реке. Мамины сестры, тети Шила и Розмари, были уже там. Мой отчим, Том, с пятницы ночевал на кушетке в одной из комнат для семейных консультаций в отделении реанимации. Было уже утро среды, и конца этому не предвиделось. Все сновали между приемной реанимации, кофейней внизу и отдельной палатой, где лежала мама, опутанная трубками и проводами. Ее грудь вздымалась и опускалась в ритме жужжания аппарата искусственного дыхания.
Стало понятно, что я какое-то время буду с ней сидеть. По-видимому, предполагалось,