— Дом в деревне, — говорил мне Геннадий, — это же тебе не садовый кооператив! Со всеми его нелепостями: печку ставить нельзя, баньку и сарай — нельзя, забор — тоже не положено… А то, что можно, — тоже нельзя: попробуй выстроить дачу, если ты не строительный прораб, а дядя у тебя не снабженец… Разве что как Владимир — из фанерных ящиков…
К садово-кооперативным «товари́ществам», как их называют, непременно с ударением на «и», с некоторых пор он питал тихую ненависть.
Как-то коллега Дубровина по НИИ — тогда тоже кандидат наук, только экономических, — Владимир Семенович Куняев вытащил нас на свой садовый участок. С известной перспективой — подразмять в выходные дни мышцы и привести в порядок участок, из-за которого активисты садового товарищества в институте давно уже грозились вытащить Владимира Семеновича на местком. Запущенность выделенной ему земли темным пятном ложилась на лицо если не всей науки, то уж коллектива НИИ точно.
Заодно — ну как можно без этого «заодно»! — было намечено обсудить написанную Геннадием с Владимиром статью для «Вопросов экономики». «Крыша над головой есть, — сказал Владимир Семенович, распаляясь и имея в виду сооружение, воздвигнутое им из упомянутых уже ящиков и напоминающее своим видом скособочившийся сортир, — спальники и провизию возьмем с собой, тишину и свежий воздух я вам гарантирую. Как, впрочем, и фронт работ…»
Фронт работ был необъятным.
Приехав на участок, мы скинули пиджаки и принялись перекапывать грядки под клубнику, без которых немыслим ни один «товарищеский» огород. Весеннее солнышко весело припекало, и работа спорилась.
— Надо не грядками заниматься, а рыть водосливную канаву, — сказал сосед, вот уже добрых полчаса наблюдавший за нами с видом мыслителя, облокотившегося на грабли, — грядки подождут.
Это был заместитель директора института по научной работе. И председатель дачного кооператива.
Мы начали рыть канаву.
— Не здесь роете, — сказал подоспевший начальник ВЦ, а для Геннадия тогда непосредственный начальник, — начинать надо от столбика…
Мы стали копать не здесь, а там, где надо. От столбика.
— Клубнику что же на солнце оставили? Пропадет… — сурово заметил зам по науке. Непосредственный, можно сказать, руководитель Куняева.
Владимир Семенович Куняев воткнул лопату в землю и ушел в машину. Достал из портфеля рукопись статьи, принялся ее ожесточенно листать.
— Владимир Семенович, вы у нас гость не частый, но давайте соблюдать установленный порядок, — подошла к нему председатель местного комитета, работающая в НИИ старшей лаборанткой. — Машины мы договорились ставить за лесочком. Там оборудуется охраняемая стоянка…
Куняев завел мотор и уехал. За лесочек.
Мы с Геннадием продолжали рыть канаву. Земляные работы успокаивают… Но в институте был еще один зам. По административно-хозяйственной работе. В недавнем прошлом кадровый военный, он знал, как копать. В мягкой товари́щеской форме он подсказал Геннадию, что сточные канавы роются глубиной на штык, а так, мол, роют только противотанковые траншеи…
Вечером, аппетитно поужинав, мы стали готовиться ко сну, разостлав спальники на каких-то ящиках. Физическая усталость приятно томила тело. В ночной тиши… В ночной тишине грохотали звуки футбольного репортажа и вопли болельщиков, залпами взрывающиеся на соседнем участке. Зато Владимир Семенович, обычно разговорчивый и оживленный, сейчас только раздраженно посапывал.
— Не помешаю? — В окошке, занавешенном полотенцем, появилась физиономия начальника ВЦ. — Владимир Семенович, я хотел бы высказать, если, конечно, позволите, в некотором роде непосредственное замечание, — начал он с присущей ему косноязычностью, — по-соседски, так сказать, в приватном порядке… Я, конечно, понимаю, дружеское участие и все там такое… Но вокруг — подчиненные, в известной степени коллектив… А вы некоторым образом, — начальник хихикнул доверительно, — как бы используете чужой труд… По мне, конечно, так даже пожалуйста… Но, сами знаете, пойдут пересуды…
Когда начальник исчез, в комнате воцарилась тишина, которую не мог заглушить даже телевизор соседей.
— Шутит? — нарушил я затянувшееся молчание. Вопрос повис в воздухе, как перегоревшая лампочка.
Куняев сопел удивительно долго. Казалось, что он заснул.
Но нет, под складками его ученого лба происходило движение мысли.
— У тебя есть знакомый художник? — спросил он наконец.
Я кивнул.
— Попроси его нарисовать на листке фанеры что-нибудь неприличное… Ну, хотя бы кукиш… Я его в окошко выставлю…
Больше, насколько мне известно, Геннадий на участок к Куняеву не ездил.
Сейчас, в разговоре о сельском доме, Геннадий ящично-фанерное сооружение Куняева, естественно, вспомнил.
— Ты понимаешь разницу?
Разницу я понимал. Я только не совсем понимал, куда он клонит. И отчего столь напористый интерес.
— Ну, не нелепость ли? — продолжил Геннадий. — Ценой неимоверных усилий и ухищрений возводить эти… курятники, по перенаселенности и звукопроницаемости превосходящие даже такое, казалось бы, уникальное творение, как панельный дом. И это… ради комфорта и тишины!..
Тут Геннадий остановился. Посмотрел на меня.
— А рядом… Что рядом, я тебя спрашиваю?.. Рядом…
Геннадий прошелся по комнате из угла в угол.
— Рядом… — торжественно произнес он и замер посреди комнаты, не завершив начатый шаг. — Рядом… Стоит… Пустой… И готовый… Бревенчатый, а не фанерный… Дом! С русской печью… Ты знаешь, сколько стоит такой дом с русской печью в сорока километрах от Минска?
Я не знал.
— От трех до восьми сотен! Дешевле, чем шкаф из импортного гарнитура…
— Ну, это такой дом… — протянул я неуверенно.
— А какой мне нужен? Стены есть, крыша есть. Все готовое. И потом… Я ведь не дом, я место хотел бы купить.
Дубровин полез в карман за свирелькой. Я давно понял: свирелька ему помогает, позволяет чуть «на юморе», на иронии произносить всякие там откровения, обрывая чрезмерный серьез.
Надо отметить, что в нашем разговоре он проявлял некоторую практическую осведомленность, неожиданную в рафинированном интеллигенте. Именно место — несколько соток запущенной земли с десятком полуодичавших яблонь и груш, утонувших в буйных зарослях репейника и лопухов, со старым вязом у калитки, что сиротливо повисла на накренившемся столбике поваленного забора, — давно уже стало предметом вожделенных мечтаний многих горожан, не имевших родственных связей с деревней или утративших их. Дом же — в большинстве случаев невзрачное строение с просевшими от земляной сырости углами, заколоченным крест-накрест оконцем и отсыревшей от долгого бездействия русской печью — оказывался вдруг (очевидно, в силу определенной обеспеченности этих горожан капитальным и благоустроенным жильем) как бы лишь приложением к месту. Правда, приложением неотъемлемым, ибо юридически именно дом, и только он, может быть предметом купли-продажи.
Я смотрел на Геннадия с недоверием.
— Надо покупать дом, — сказал он и изобразил на свирельке что-то вроде танца с саблями Арама Хачатуряна. — Все уже покупают…
Все не все, но многие действительно покупали.
И пока шли дискуссии, пока обсуждалась необходимость узаконить право горожан на такие приобретения,