— Он форкамерными двигателями занимался, идея была угарный газ дожигать.

— Чего? Слышал звон… Эх ты, Алеша, Петин брат… Он предполагал использовать водород в качестве топлива!

И, поднявшись со своего рабочего кресла, Игорь Степаныч поведал мне, что в единице веса водород содержит почти в три раза больше тепловой энергии, чем все известные ископаемые топлива. Какой тут уголь! Какая нефть! Водород легко смешивается с воздухом атмосферы, прекрасно горит, при этом процессе образуются пары дистиллированной воды.

— Чисто, красиво. Ни копоти, ни дыма — вода. Водичка капает на землю, крапит дорожный асфальт — и пусть себе. Когда человечество начнет широко использовать водород в качестве топлива, а это целесообразно и на транспорте, и в промышленности, и в коммунальном хозяйстве, всецело решится важнейшая проблема современности. Если не основная. Я в новую мировую войну не шибко верю как-то. В башке не укладывается. Задача стоит — сберечь окружающую среду, это и мы и они в равной степени понимаем. И вот поэтому — водород.

— За чем же дело встало?

— У Яковлева? Он, видишь ли, добавлял к основному топливу водород, не то чтобы газ в бензин пузырил, а топливную аппаратуру разрабатывал. И там у него энергоаккумулирующие вещества — гидриды главную роль играли. С ними он все это и делал. Опыты строил. Хитро глядел, что ты!

Было совершенно ясно, про гидриды мой Игорь услышал первый раз в жизни, до этого слыхом не слыхал, толком про них ничего не знает, так же как и я, но уже весь в гидридах, в гидридных проблемах, в открытии Яковлева, будет о них говорить в буфете и дома, поскольку видит себя среди немногих, просветленным и решительным, а потому имеющим полное право выговаривать нетерпеливым тоном, морща свой аккуратный носик, оседланный тяжелыми очками:

— Прежде всего надо преодолеть стойкое наше предубеждение по поводу опасности применения водорода в качестве топлива. Вот тема золотая, к сожалению, не для нас, но я Саньке в отдел ее отдавать не хочу. Жалко. Нам ведь всем с молодых ногтей про взрыв да про взрыв гремучего газа талдычат, помарки забивают.

Встрепенувшись, он поведал про ситуацию, повторяющуюся в истории. Вспомнил, будто сам видел, поэт, когда построили Николаевскую железную дорогу, на первый рейс пассажиров совсем не нашлось. Солдат гвардейских пригнали, семеновцев да преображенцев. Ать, два — и по вагонам! Страшно было, а ну как паровоз с рельсов сойдет или, хуже того, котел у него лопнет к шутам и кипятком, брызгами летящими обварит до живого мяса? И так всегда.

— Разве потом не нашлось специалистов, профессоров да академиков, не просто колхозников из полеводческой бригады, посчитавших, что взрыв бензина в автомобильном баке — вещь очень даже реальная, оно так по их формулам выходило, и вот — настояли, чтоб впереди каждого автомобиля, было время, шел человек, размахивал красным флагом. Сегодняшние разговоры об опасности водородного взрыва эту как раз ситуацию один к одному и напоминают, — закончил Игорь Степаныч, посмотрел на меня весело, сразу растеряв всю свою начальственность. — Чувствуешь, голуба, какой расклад?

Я не чувствовал, но мне было ясно — времени зря он не терял.

При всей разнице характеров нас с моим заведующим роднило одно качество. (Или свойство?) Как-то мы выяснили про себя раз и навсегда, что ни он, ни я ни диктаторами, ни директорами солидного учреждения быть не можем. Нам заказаны должности — циркового шталмейстера, дирижера военного оркестра, судебного исполнителя… Мы оба жалостливы и не способны командовать. Мне — не нравится. А у него — не получается. «Ты боишься ответственности», — сказал Кузяев.

Помню, в армии наш старшина, прохаживаясь руки за спину, учил перед строем; «Кто умеет командовать, тот умеет подчиняться!» Если исходить из этой четкой сентенции, со мной все ясно: ни подчиняться, ни командовать я не умею.

— Ты взбрыкиваешь, — подумав, определяет Игорь. Но он тоже не умеет командовать, он суетится, поэтому мучается, переживает, борется в себе — он начальником должен быть, но все равно — кому дано? — победить своей натуры не может. Бывало, начнет строго, серьезно, как положено, решив дома, что хватит миндальничать, — нельзя коллектив распускать! — а потом заулыбается, всю его серьезность как смыло, он со всеми друг, приятель, ему интересно: «Алка, ты чего, старуха, хмурая?», «Генка, давай потреплемся!» — сам готов все сделать, сбегать, проверить, подписать, ну разве можно такому начальнику подчиняться? Да мы ж ему на голову… Он — слово, ему — десять. Он — десять, ему — сто!

— Руководить, — он вздыхает, — это как нравиться женщинам. Я лично никогда не нравился. Во мне тайны нет.

— Я думал, тебя такие глупости и не интересуют.

— Сейчас верно — меньше, а раньше чего уж, интересовали, — стыдливо признается он.

И это его неожиданное откровение заставляет меня задуматься. Я задумываюсь и понимаю, что мое тихое желание оставаться в рядовых предопределено. Не вчера и не сегодня. У меня точная дата. Раннее утро. Я иду на экзамен в четвертом классе. Во дворе нашего московского дома на Сретенском бульваре гулкая тишина. Мои шаги далеко слышно. Дворничиха тетя Поля из резиновой черной кишки поливает деревья. Брызги летят у нее из-под руки. Встает солнце. Верхние этажи освещены, ярко горят окна, а внизу темно и зябко. Тогда в четвертом классе экзамены были письменные и устные. Правильно, между прочим. И вот я иду на экзамен и все знаю. Мне бы самый трудный билет! Я готов!

Потом у меня будет много экзаменов — в школе, в полковой школе, в университете, права шоферские я получал, три раза ездил на Подкопаевский, но всего я уже никогда не знал. Мне не хватало времени. Последней ночи перед экзаменом не хватало. Я ленился. Мне было неинтересно, скучно или какие-то другие причины находились, вступали в действие, но вот выдалось мне одно такое утро, когда я все знал, и, может быть потому, вся моя жизнь приобрела иное направление.

Мама выгладила мне рубашку с длинными рукавами, как у взрослого. Рубашка висела на спинке стула у моей кровати и была еще теплая, когда я ее надевал. На мне шелковый красный галстук, тоже выглаженный, и маленького чернильного пятнышка на одном хвосте почти не заметно. У меня в рукавах запонки, как у папы. Я причесан, приглажен щеткой, во мне клокочет нетерпение, я нахожусь в состоянии абсолютной готовности. Ни с чем не сравнимое чувство, которого я уже никогда больше не испытаю. Но, пережив его однажды, я не хочу командовать. Мне понятен римский диктатор Сулла, который уверял, что тот, кто вырастит и попробует огурцы со своего огорода, тот уже никогда не захочет быть диктатором. (Это он удалился