Да и не нужна была в пути на ямских пыльных дорогах, по булыжнику уездных партикулярных городов, сонно дремавших под самоварный дым по палисадам, в сиреневых, в черемуховых кущах, за прудом, подернутым тяжелой зеленой ряской, на столичных плац-парадах под флейту, под барабан, — зачем? Заменяемость деталей, точное соответствие эталону — не названные еще проблемы. Неведомые, ждущие часа своего. Люда Горбунова старалась представить себе доавтомобильные времена и не могла. Все равно у нее получалось, что Максим Максимович ездил на автобусе, а Печорин — на такси. И Ларины, отправляясь с бородатым форейтором из деревни в Москву, только до станции, до какого-то там пункта добирались конным обозом, а там дальше, конечно, были автомобили. Стояли, ждали на площади. Дымили, и сизый дым растекался по колдобинам. Весь скарб перегружали. Ругались возчики в подшитых валенках; мужики-носильщики, подставив плечо, поднимали тяжелые, завернутые в рогожу сундуки; лаяли собаки, путались в ногах; гудели моторы, и дамы в широких робронах наводили на всю эту кутерьму лорнеты. Смотрели сквозь ветровое стекло, по которому ходили вверх-вниз щетки, смахивая колючий снег. Светофоров тогда не было, а регулировщики были. Это непременно! Это она точно себе представляла, как стоит на перекрестке регулировщик с поднятым жезлом и «алмазной пылью серебрится его бобровый воротник…». Ее историческому чувству как-то особенно льстило, что прошлое для нее было неотделимо от настоящего. Она ясно представляла себе те колеистые дороги с полосатыми верстами вместо километровых столбов, сугробы по обочинам, лица, руки, глаза тех людей, игру линий, сочетание колеров, блеск и виртуозность автомобильного дизайна онегинской поры. А почему так, объяснить не могла.

Яковлев смеялся: «Ну и фантазерка же ты, Люська. У тебя фантазия, я тебе скажу, выше всякой меры!» И став серьезным, рассуждал о том, что автомобиль не просто потребовал новой точности в металлообработке, новых дорог, нового понимания времени, бережного к себе отношения, но — многомиллионной армии грамотных людей, оторвав их от земли, от крестьянства, от привычной жизни на земле. Он это понимал.

Отец, бывало, закидывал голову в своем московском дворе и, опустив на асфальт авоську с магазинной картошкой, вздыхал, что давно дождичка хорошего не было, а сейчас для яровых, чтоб они в рост пошли, самый бы раз. Печалился в жару — опять же потому, что хлебам тяжело — горят, и жаловался в мороз — яблони померзнут.

— Да что они в Москве, твои хлеба? — сердилась мама, глядя на него испепеляюще. — Из Алма-Аты яблоки привозят! Там тепло.

Отец пожимал плечами, смотрел на нее грустно, как на ребенка, который ничего еще не понимает.

Конечно, сейчас Людмила Ивановна Горбунова выбрала бы себе другую профессию. Иногда ей казалось именно так. Она бы в конструкторы и вообще в инженеры — ни ногой! Интересно, но не женское дело. Пошла бы в искусствоведы, в редакторы, школьные экскурсии водила бы по тихим музейным залам, чем плохо?

— Я предполагаю, — умничал Фертиков, снимая очки и умно щуря глаз, — что женское первородство продавать за чечевичную похлебку эфемерного продвижения по служебной лестнице смешно. Женщина — это женщина, и этим все сказано!

— А вы обеспечить семью своим заработком можете? — набрасывалась на него Вера Львовна Луцык, злая баба с завитой головой на худой нервной шее. — Вы все требуете, требуете, требований от вас вагон, а отдачи — тьфу!

— Ну зачем так про всех мужчин, — успокаивал ее Фертиков. — Так нельзя.

Он все время умничал, умно поджимал губы, умно говорил — мда… снимал и надевал очки, барабанил по столу бледными пальцами, при этом движения его были преисполнены величественной медлительности.

— Да… — он говорил, закатывая глаза, — давайте прикинем, синьоры, что мы имеем на данный момент… — Или уточнял со вздохом, но так же глубокомысленно: — Настоящей стены, синьоры, обычной головой не пробьешь. — Он был глуп на всю катушку, и Булыков это отлично понимал, но ничего с ним сделать не мог. Та же Вера Львовна знала точно: у Фертикова могущественные покровители. А сам Фертиков бубнил себе под нос, когда сердился на начальство: — Давай, давай, посмотрим, чей козырь больше. — Грозился.

Ей рассказывали: при старом заведующем Игнату Анатольевичу было много обещано. Он лучезарные планы строил, то что называется, подметки рвал. Но пришел Булыков, завел свои порядки, быстро прибрал зама к рукам. «Он мою точку зрения знать не хочет!» — жаловался Фертиков. Лаборатория занялась новыми проблемами, докторская диссертация, над которой работал Игнат Анатольевич, оказалась в подвешенном состоянии.

— Моя работа в подвешенном состоянии. Ни да, ни нет не говорит, своими делами занят и про нас, грешников, Людмила Ивановна, знать не желает, — сокрушался он (но это уже года два прошло, как она оказалась у Булыкова). Сначала Фертиков осторожничал, помалкивал, смотрел косо, полагал, что она обо всем докладывает Олегу Николаевичу, другу студенческой юности. Потом понял, хватило ума, не все так просто в их отношениях.

Она у Олега случайно оказалась. Встретились в гостях.

— Ты где? — спросил он.

— У Харитонова.

— Зачем тебе сдался Харитонов? Слушай, мать, переходи ко мне! Мне лабораторию дали, такие специалисты, как ты, нужны. Ты ведь любила всякие перспективные анализы, исследования на завтрашний день. Работа не конструкторская, скорее исследовательская. Экономика, новые материалы, новые виды топлива, структуры взаимосвязей разных видов транспорта… Ты нам очень пригодишься. Нам красивые женщины нужны. Без красоты нет движения.

— Вы что, необъятное объять пытаетесь?

— Вроде того. Приходи, сама посмотришь. Мы тебя сразу — старшим научным, у тебя степень есть. В ВАКе не утвердили? Утвердят. Ты ведь, насколько я помню, об усталости металла в рессорных конструкциях работу писала? Нам это надо.

На неделе она зашла к Булыкову в лабораторию, он все помнил, от своих слов не отказался, повел к институтскому начальству, представил как самую думающую женщину.

— Она у нас самая думающая на курсе была. Защитилась прекрасно. Кандидат технических наук, — говорил Олег, представляя ее директору, сидевшему в душном накуренном кабинете, застланном тяжелым ковром.

Директор кивал. Поднялся, пожал руку, сказал:

— В добрый час.

Олег проводил ее до метро. Они шли, вспоминали свое студенчество, улыбались, потом у самого турникета в толчее поцеловались по-дружески.

— Ты давай не исчезай! — крикнул Олег, элегантный, четкий. — Пиши заявление. Привет домашним.

Он знал, что она развелась, живет одна с ребенком и передавать приветы в общем-то ей некому, так что это его пожелание прозвучало без смысловой нагрузки. В их отношениях были свои тайны, своя сложная дипломатия.

Все переменилось на четвертом курсе в начале лета. Начиналась сессия. Дни стояли солнечные, яркие. Пух с деревьев падал на застывшую поверхность Яузы. Тяжелая пчела билась в оконное стекло, моторно гудела на одной ноте. Уходя в даль, подернутую чадной дымкой, на сколько виднелось, сияли крыши, окна. Маячили трубы ТЭЦ.