— Что на свете происходит — ума не приложу, — вздохнула Ритуся. — Мальчишки наши к пятидесяти годам взрослеют. А до этого — все дети, детки при папе да при маме. И ничего-то у них нет, только — ветер в голове. Песня пионерская про качели. Вот так. Только солнце, только ветер, только ветер в голове. Неужели! Раньше девушке много легче было: к ней купец сватался, крестьянин, мещанин, дворянин или там из духовного звания человек, которому брак разрешался, так она знала, на что идет. А теперь полная неясность! Ученый он или кто? Может, аферист! — Она дернула плечиками. — У нас вчера австрийские сапоги давали, приличный товар. Не шик, но вполне. Я тебе не взяла: колодка узкая, в подъеме жмут. Сто сорок рэ. Сапоги! Так ведь это же — месячная зарплата специалиста с высшим образованием. У меня товаровед меньше получает. Пять лет учился! Ладно, не к тому! Сапоги за сто сорок, согласись, — предмет роскоши. А то? Но ведь очередь-то универмаг наш три раза обмотала. Как пончики хватали. Кто? Зачем? С каким туалетом их носить? Полная неясность! В аул повезут, на молочную ферму, в яранге оденут — кто скажет?
— И что?
— А ничего! Все необыкновенного чего-то хотят, а если просто выглядит, что наш «Скороход» или там «Парижская коммуна» пекут, того и даром не надо. У них там производительность, они бы, дай им волю, весь мир обули бы, если б желающие нашлись в их обувке ходить. Люся, дуры мы с тобой, дуры… Ох, не говори… Ведь человека же, как сапоги, выбирали. Ну, чтоб он из себя, во-первых, рослым был, волос вьющийся. Не хуже, чем у подружки. Неужели! То-то и оно. А что жизнь жить, что не на один сезон речь, то ведь как-то за экраном. Вот бы за Яковлева тебе в свое время… «Поживется — слюбится», — то не просто так, не зря говорили. Не слова. Опыт поколений. Зато была бы семья. Он открытия бы свои делал, академик, знаменитый, ты при нем жена. Или? На юг бы ездили отдыхать, к морю с детьми. А то, скажи, плохо?
— Не надо об этом, — она сказала.
У Ритуси совсем нескладно получилось. Замуж вышла рано. С мужем развелись — пил, сама виновата: избаловала. Славик, Славик… Видный парень. Затем был у нее один, инженер из Баку. Лалаев. Жили. И не поймешь, то ли муж, то ли не муж. Одела, обула. У него жена в Баку была, но он с женой разводиться хотел. Потом он московскую прописку получил, в «Пекине» отмечали, квартиру кооперативную построил в Коломенском, уехал, телевизор забрал, но иногда наведывался. Ритуся с ним в кино ходила, к Галечке он привязан был, в зоопарк водил, возился как с дочкой. Потом подруги Ритусю с разными мужчинами знакомили, все без толку. Впустую. Она понимала, сама виновата: «Балую я их».
— Все у тебя еще будет.
— Девочка растет, приведу какого-нибудь, а у него на уме — вино да кино, и на лбу про то не написано.
— Волков бояться — в лес не ходить.
— Так-то оно так, а сердце ноет. Ребят надо было рожать.
Они выпили еще по чашке. Ритуся рассказала, тут на нее глаз положили. Надо будет познакомить. Показать все ж таки. Герман Степанович — спортивный тренер по тройному прыжку. Мастер спорта. Не заслуженный, просто. У них там свои интриги. Разведенный. Мужчина ничего, вполне культурный, одет прилично, выбрит, но претензии, претензии. Всем недоволен. Повел в ресторан на Останкинскую башню. «Марго, мы ж с вами не дети. Я вас Марго буду называть? Молчание знак согласия…» Все критикует. Недоволен. В окно смотрит или вилку рассматривает, в руках вертит. «Мы ж с вами понимаем, это все — маде ин Кривой Рог!»
— Ну все ему, решительно все не нравится! Корчит из себя…
— Это не самое главное, что он из себя корчит, — рассудительно заметила Людмила Ивановна.
— Неужели! Это-то мы понимаем, — молвила Ритуся. — Но как Галочка его встретит? И потом, присмотреться надо, что за человек, чем он дышит. Я, знаешь, к тебе его приведу показать, а? Зайдем, вроде мне по делу, или рядом окажемся?
— Обязательно.
— Не скажи, мужчинам в наше время много легче. Век такой. Технический.
Они еще поговорили и расстались в двенадцатом часу, спохватившись, что завтра рано вставать. Она пошла проводить Ритусю до метро. В воротах дуло, как в трубе. Вернулась озябшая. Леночка давно спала, скинула с себя одеяло, лежала калачиком. И отец спал. На подушке в блеклом фонарном свете, отраженном от потолка, нечетко выступал отцовский профиль и рядом черная, свинцом налитая рука, будто не имеющая никакого отношения к этому птичьему профилю, тяжелая, разлапистая, с блеклой наколкой — эмблемой автомобильных войск между большим и указательным пальцами: два крыла — символ скорости, передний мост и рулевая колонка с рулевым колесом…
Людмила Ивановна постелила себе на кухне. Там у нее диванчик стоял гостевой. Тикали часы. Включался холодильник, стрекотал, снова выключался. Засыпая, она думала о Витасике, верила, что он сделал великое открытие, которое все изменит, все перевернет. И ждать недолго. Главное, он сделал. И Витасик вспоминался легко, просто в лыжном своем костюме первокурсником то в чертежке, то на лекции по аналитической геометрии.
Он жил у себя в Апрелевке с бабкой Аглаей. Аглая, прямая, острая, гордо несла маленькую, аккуратно прибранную голову, говорила тихим голосом, любила кошек и крепкий кофе. Покойного мужа она считала большим человеком и часто вспоминала его, держа на коленях какого-нибудь приблудшего апрелевского кота.
— Мой дед вообще-то был шофером, — говорил Витасик, — но это не главное, главное, кем он только не был. Это особая история про нашего дедушку Афанасия Ильича, богатой биографии человек. И ловкач.
— Самородок, — поправляла Аглая.
Бабку свою Витасик любил нежно. Она его вырастила, когда он остался один, без родителей. Его мать умерла при родах, а отец утонул. Пошел с друзьями на озеро в воскресенье и утонул.
Как-то, смеясь, он рассказал, что на первом курсе, когда помогал ей по черчению, то неделю кряду опаздывал на последнюю электричку и ночевал на вокзале. Но не на Киевском, а ехал на Комсомольскую площадь и спал ночь — на Ярославском, ночь — на Казанском, а то милиция поднимала бесцеремонно. «Товарищ, товарищ, вы куда едете?» Ему стыдно было студенческий показывать. Студент! Она же, надо сказать, все это мимо ушей пропустила: подумаешь, ночь не спал человек! Разве это заслуга в двадцать лет. И забыла. А сейчас вспоминала, и все это было подтверждением его откровенности с ней, его устремленности к великой идее. Он