Необходимо сказать, что языковые процессы не были изолированными от других, более общих социальных процессов эпохи. Первые же годы после Великой Октябрьской социалистической революции, когда была выдвинута задача приобщения к культурным ценностям самых широких масс, показали сложность этой задачи, выполнение которой было гораздо более трудным, чем, например, ликвидация неграмотности. Рабочие и крестьяне энергично включились в освоение новой для них общественно-политической фразеологии, которая стала активно вытеснять из их языка многие прежние речевые формы. Новая лексика, терминология, изменения в значениях слов, актуализация некоторых словообразовательных моделей — эти и другие новшества, не отмечавшиеся исследователями языка первых послереволюционных лет,[42] затронули почти все группы носителей русского языка. Поэтому записи Е. Иванова в иных случаях оказались последним запечатлением ушедшего навсегда.
Меж тем ценность этого ушедшего, этих огромных речевых богатств для нас, для нашей культуры необычайно велика. Она имеет, конечно, не только чисто научный характер. Во всяком профессиональном языке вокруг основной «твердого» ядра терминов клубится облако их выразительнейших заменителей и ситуационных речений, ежечасно рождаемых в среде работающего и говорящего народа, мастеров дела и творцов слова. И для читателя, раскрывшего «Меткое московское слово», книга эта будет источником не только познавательного, но и художественного наслаждения, возникающего у всякого, встретившегося с образным, острым, красным русским словцом.
В присловьях мастеров, в выкриках зазывал, присказках книжников, байках извозчиков он найдет и остроумный каламбур, и неожиданную рифму, редкий эпитет, и яркую, точную характеристику: «это тебе не продавец, а чесотка: зудит крепко, извести изведет, туман наведет, а смерти дает»; «с тела вы лебедь-с, а с души сухарек»; «кобель на бараньем молоке», «сучья подпруга», «из воровского табуна старый бугай» (не все из таких крепких характеристик оказались удобны для печати); «пролопали, промотали все миткали, пальто сшил и память запорошил»; «должника книжного в угон по ветру на чистом поле не сыщешь»; «костюмчик на обмыжку — носить его вприпрыжку»; «была дулька в подоле у Дуньки, ан червяк сточил»; «твоей иглой дыры в заборе сверлить, али по чужим дворам с ней ходить»; «веником березовым, пареным — по лысинам обваренным: кудри завьются»; «с ветром, с холодком чиним железным гвоздком, подметки новые подбиваем, старые обрываем, головки правим, голенища, кому надо, убавим, а кому надо — поставим! Тверские холодные, рваные, голодные, сегодня ценой на работу сходные! Тверской сапожник матерный обложник, жену в кабаке пропил, да козе башмаки на копыта купил»; «с промашкой пробора вкось — у кого глаза врозь, прямо — кому целительно быть без изъяна, на валик и поперек — кто умом прыток». Очень выразительны речения «прохладных» антиквариев, означающие продажу подделки: «погладить доброго человека по душе», «поцеловать в сердце». Везде сквозит та «отличительная черта в наших нравах», о которой говорил Пушкин: «Какое-то веселое лукавство ума, насмешливость и живописный способ выражаться».
Зазывы и выкрики торговцев, казалось, должны бы преследовать вполне прагматическую цель — рекламу своего товара. Однако, читая книгу, мы очень скоро убеждаемся, что многие из этих приговоров имеют характер едва ли не противоположный. Так, на вопрос «какая рыба и почем», продавец восклицал: «Всякая есть — локтей в шесть, окуни да язи валяются в грязи, ерши да караси — от них боже упаси». Торговцы готовым платьем давали своему товару если и рекламу, то весьма своеобразную: «Шуба для доброго купца-молодца! Приклад — моржовый, воротник ежовый, а вокруг всех прорех еще нашит рыбий мех. В один рукав ветер гуляет, в другой метель прометает, от тепла зимой зуб на зуб не попадает!», «В таком пальтеце фирмы „Продуй“ весьма удобно <…> ползать по звериным норам и скакать с котами по заборам, в ресторации в долг обедать, да от долгов после по улицам бегать. Покроено точно, сшито прочно, гвоздями пробить было мастеру велено и на муке картофельной еще клеено!». И даже святая святых торгового дела — адрес магазина служил лишь предметом комического присловья: «Адресочек наш не запамятуйте — Продувной ряд, Муромский лес, в нем седьмой навес, от дороги влево, где заячья тропа, да прогон скота; прямо не идите, взад не заворачивайте — сразу найдете!» Расчет, несомненно, был только на то, что покупатель остановится послушать бойкую острословицу-болтушку — надеялись на само слово. Мастера «лясы точить», «загибать», «зубы заговаривать», «заливать», умеющие «баки забивать», «врезать», «отбрить», пользовались не меньшей известностью в этом качестве, чем в своем профессиональном. Шутовское, балаганное, карнавальное (сказали бы теперь) начало пронизывало торговый и профессиональный быт старой Москвы, постоянно вынося в этой кипящей пене настоящие перлы народной смеховой культуры.
По мысли Е. Иванова, все эти явления относятся к скоморошеству, которое он понимал очень широко. «В моем труде, — писал он в предисловии 1934 г., — я разбиваю скоморошество на зрелищное и бытовое. К последнему, в числе иных форм, относятся выкрики рыночных, бродячих и оседлых торговцев, старавшихся использованием принципа чудаческих выходок и разговоров усилить обороты своего дела и устанавливавших этим путем свою связь с профессиональным скоморошеством. В этот же разряд жизненного оригинальничанья и выявления природных способностей к меткой характеристике какого-либо лица и обстоятельства я ввожу всякого рода балагурства, чудачества, острословные народные и обывательские афоризмы-болтушки, „говорки“, „срамословие“ и проч., записанные большей частью в провинциальном старом обществе или с голоса шумливой, многолюдной улицы».[43]
В последние годы то и дело вспыхивают дискуссии о языке. Диспутанты защищают самые разные взгляды. Одни — пуристы — призывают оградить язык от любых новшеств и освободить от уже употребляющихся в нем не предусмотренных современной литературной нормой слов. Стоящие на противоположной позиции призывают «разрешить все» и крайне обижаются на авторов словарей, упорно ставящих против некоторых слов пометы «разг.», «обл.» или «простореч.».
Предмета для спора, в сущности, нет. Нормативность словарей, разумеется, сохранится, и пометы в них останутся. Но это совершенно не значит, что все слова и выражения, которые выходят за норму (не принадлежат к кодифицированному литературному языку), являются речевым материалом второго сорта. Живое, просторечное, профессиональное, диалектное слово обогащает наш разговорный и письменный литературный язык, придает ему яркость и красочность — и именно тем, что слово это ясно ощущается говорящим и слушающим как выходящее за обычные рамки и сфокусировавшее в себе образную энергию нации, Оно огромный неиссякаемый резервуар, из которого черпали и черпают писатели и ученые, журналисты и ораторы — все члены общества, ибо средь них нет