С тех пор кем он только не был. На Чусовой к сплавщикам бурлаком нанимался, с артельщиками руду добывал, со скудельниками курганы рыл, со старателями самоцветы искал, проводником с горными дозорами, коих на поимку воров отправляли, ходил. В Чердыни плотничал, в Соликамске на шахтах соляной рассол качал. По Северной Сосьве вместе с вогулами до Оби спустился, у кондинских остяков жил. Но так толком нигде и не прижился; шел все дальше, гонимый своим проклятьем, сначала вверх по Оби, а потом и по Иртышу, пока не добрался до Тобольска, и дорога эта была длиною в пять тысяч верст и пятнадцать лет жизни.
В Тобольске Рожин целовал крест князю Черкасских. Михаил Яковлевич оценил опыт и сноровку немногословного и слегка диковатого человека, на службу принял, – таких людей завсегда полезно при себе держать. С тех пор два лета минуло, и бродяга Рожин уже начинал тосковать по далеким дремучим землям, так что указ князя собираться в дорогу принял сразу, но без радости, потому как суть предприятия казалась ему безрассудной и губительной.
– Вогулы не отдадут идола даром, – сказал Рожин князю. – Как бы кровью не пришлось заплатить.
– На то и отправляю с тобой дозор! – рявкнул воевода.
– Но вогулы – это не самое страшное. Бесы их куда хуже.
– Так ты что, испужался? – князь изобразил лицом презрение, но слова толмача его насторожили.
– Такого испужаться не зазорно, Михаил Яковлевич. Я-то уже пуганый, на меня положиться можно. А вот остальные… Я пойду, конечно, без меня они точно сгинут.
Тот разговор состоялся намедни, а на сегодня был совет.
– Топь там на десять верст, – пояснил Рожин Ремезову. – Да и нету там никого.
Семен Ульянович в негодовании воззрился на князя, взглядом требуя вмешаться и приструнить наглого простолюдина, но Черкасских тоже с сомнением смотрел на младшего Ремезова и уже начинал склоняться к мысли, что затея с ученым мужем может сорвать все предприятие в целом, да и слову толмача доверял. А вот сотник Мурзинцев с любопытством косился на Рожина, приглядывался. Наслышан он был о толмаче разных баек, порою до смешного нелепых, но пересечься с ним лично раньше Мурзинцеву не доводилось.
– Ты, Алексей Никодимович, думаешь, что я вам в тягость буду? – неожиданно подал голос младший Ремезов. Голос у парня был низкий, уверенный, и в глаза толмачу он теперь смотрел прямо, открыто. – Зря ты это. Мне не впервой.
Семен Ульянович оглянулся на сына, враз сообразил, в чем разлад, вернул взгляд на князя и неожиданно тепло, по-человечески улыбнулся.
– Ты, князь, в Семенке не сомневайся, – сказал он, все еще улыбаясь. – Он выносливый, как сохатый, жилы у него железные, сутки без сна и харчей идти может. А ежели ему дорогу один раз показать, так на всю жизнь запомнит, да и в травах-кореньях лечебных разумеет. Вот если хворь какая в пути с кем случится, что делать будете? То-то! Еще спасибо скажете, что Семенку моего взяли!..
Воевода выслушал Ремезова внимательно, перевел взгляд сначала на сотника, тот пожал плечами, мол, я не против, потом на Рожина.
– Поглядим, – ровно отозвался толмач.
– Погляди, погляди… – пробурчал Ремезов, снова возвращаясь к карте.
Маршрут обсуждали два часа. Вернее, сам маршрут был ясен как божий день – вниз по Иртышу до Самарского яма, оттуда до Белогорья полдня пути. Без малого шесть сотен верст. Дней двенадцать туда и шестнадцать, против течения, обратно. Но старший Ремезов норовил маршрут этот как можно сильнее запутать, и здесь ему надо было обследовать, и туда заглянуть. В конце концов воевода не выдержал.
– Уймись, Семен Ульянович! – гаркнул он. – Я людей не на прогулку, а на государево дело снаряжаю! Ты, видно, попутал, кто кому пособлять должен!
– Ты, князь, изучение земель сибирских прогулкой не обзывай! – взвился дед, тыкая воеводе в грудь сухим, как деревяшка, пальцем. – Идола вогульского они могут и не сыскать, а знания добытые завсегда во стократ пользой воротятся!
– Тьфу! – в сердцах плюнул князь.
Сотник Мурзинцев отвернулся, пряча в усах усмешку, Рожин за перепалкой наблюдал серьезно, не улыбался, дьяк рассмеялся в голос.
– Дегтя ведро тебе в бороду, Иван Васильевич! – бросил ему воевода рассерженно.
– Я знаю те места, – вклинился Рожин. – Разделимся, я с Семеном на берег сойду. Там Иртыш петляет шибко, пока обоз эти петли обогнет, мы с Семеном тайгой пройдем, чего там ему надо будет, посмотрит, и с другой стороны петли на берег выйдем. Здесь, здесь и вот здесь, – он три раза ткнул пальцем в карту. – Так мы в днях не проиграем.
Степан Мурзинцев кивнул, соглашаясь со здравомыслием проводника, а старший Ремезов впервые посмотрел на Рожина с уважением.
– Ну, так тому и быть, – князь облегченно вздохнул.
Дальше обсудили, какие и сколько припасов брать. Под конец воевода велел сотнику собрать людей на свое усмотрение, чтобы выносливые были и неприхотливые. Мурзинцев, задумчиво потирая пальцами лоб, кивнул.
– Ну что, Алексей, – обратился князь к толмачу, – ничего мы не забыли?
– Попроси, князь, митрополита молебен нам в дорогу справить, – тихо ответил Рожин.
И после этих слов, спокойных, даже отрешенных, в наступившей тишине, густой, как кисель, каждый из собравшихся вдруг очнулся, вспомнил, что за суетой сборов и пересудов успел позабыть главное – из похода можно и не воротиться. Старший Ремезов крякнул, князь тяжело вздохнул, а сотнику в голову пришла мысль, что за время совета на поджатых губах толмача ни разу не заиграла улыбка.
«Что же такое ты видел там, в далекой вогульской тайге, Рожин?» – задался вопросом Мурзинцев, но озвучивать его не стал.
– Добро, – наконец произнес воевода, чувствуя, как вернулась и нарастает вчерашняя тревога. – Митрополит не откажет.
Аврора
Сборы заняли два дня. Митрополит Филофей службу справить не отказал, напротив, как узнал о предстоящем походе, разволновался, глазами заблестел.
– Божье дело ты, князь, затеял, Господь путникам благоволить будет, – изрек митрополит, задрав горе перст. – Мало того, чтобы души путников в балвохвальской тьме не померкли, дам я вам в помощь пресвитера Никона!
Князь хорошо помнил беседу с Обрютиным о том, что епископы спят и видят, как крестовым походом на Югру идут, так что предложение митрополита воеводу не обрадовало, но стоило князю возразить, как Филофей обрушил на его голову такой шквал праведного возмущения и упреков, что Михаил Яковлевич сию минуту примолк и смирился. Спорить с церковью было бесполезно, да и опасно.
Ранним утром восемнадцатого мая путники собрались в нижнем городе у пристани. Иртыш был темен и тих. Река дремала, укрывшись густой ночной прохладой, и во сне была к людям безучастна.
Сотник Мурзинцев взял из казаков только одного человека, Демьяна Ермолаевича Перегоду, остальных отобрал из стрельцов пехотного полка.
– Казаки – народ больно горячий, – ответил сотник Рожину на немой вопрос, – им в лодке месяц не высидеть. Вот Демьян один только сдюжит.
Мурзинцев и Перегода одеты были в красные полукафтаны и темно-синие шаровары, на головах носили черные лохматые шапки, на ногах – короткие сапоги. Слева на поясе у казаков висели ножны с саблями, справа – по длинному кинжалу и свернутой кольцом нагайке, на животе примостились натруски-пороховницы и сумки с пыжами и пулями, из-за спины торчали стволы коротких мушкетов – гренадерских фузей.
Обмундирование стрельцов составлял кафтан зеленого сукна до колен с красным обшлагом, поверху накидка-епанча, на ногах зеленые чулки и тупоносые смазные башмаки с медными пряжками, на головах – шапки с меховым отворотом. Вооружены стрельцы были обычными длинными мушкетами, у половины из-за спины тускло поблескивали наточенные лезвия бердышей, остальные были при саблях. На портупеях-берендейках болтались роговые пороховницы и сумки с пулями.
Служивые выглядели бодро, перешучивались, глупые смешки отпускали.
– А что, Степан Анисимович, Медный гусь и вправду так свиреп? Боюсь, вдесятером не одолеем – мож, поболе народу надо?
– А бабы у вогулов красивые? Ласковые?
– Да тебе, Вася, и овца – баба!
– Ох, доболтаешься, укорочу язык твой змеиный!..
Стрельцы заржали.
Со стороны могло показаться, что отряд собирается в речной дозор, но в эту картину не вписывались три человека – толмач Рожин, младший Ремезов и пресвитер Никон.
На Рожине был плотный серый зипун, старенький, но все еще крепкий, на ногах сапоги мягкой кожи на толстой подошве. Длинный кушак несколько раз опоясывал талию и держал на себе деревянную флягу, ножны с тесаком, рог с порохом и сумку с пулями. На плече толмача висел штуцер.
– Доброе у тебя ружье, – кивнул на штуцер Перегода. – Только пока ты один раз пульнешь, я своей гладкостволкой пять успею.
– Лучше один раз, да в цель, чем пять, да в небо, – отозвался толмач, недовольно косясь на стрельцов-пустозвонов.
– Тоже верно, – согласился казак, с прищуром рассматривая толмача.
Семен Ремезов стоял чуть поодаль, в разговоры не лез. Одет он был в шерстяной стеганый опашень, вроде халата, что носят татары, а под ним все тот же коричневый камзол. На голове криво сидела шапка, подбитая бобром. К груди парнишка прижимал полотняную торбу, в которой, судя по выпирающим углам, хранился ларец с писчим набором. За поясом у парня торчал небольшой топор, и, судя по всему, это было единственное оружие, которое он