— ...мать!.. — застонал Сашка, тряся разбитыми пальцами.
— Я только про отца, мать — это святое.
— Падла психованная!
Петр, не задумываясь, ударил его открытой ладонью в лоб, не сильно, но достаточно резко, так что затылок парня с глухим стуком воткнулся в стену.
— Ухммм... — произнес тот, опускаясь на корточки.
Сигарета вывалилась из раскрытого рта и упала на сырой пол рядом с подозрительной белесой лужей. Курить, конечно, хотелось, но все же не настолько.
— Больные! В столовую! — заверещала в коридоре Гитлер Югенд.
Петр набрал в ладони воды и выплеснул Сашке в лицо.
— Пойдем, завтрак пропустишь, — миролюбиво сказал он.
— Ты этот, что ли?.. Из горячих точек?
— Спроси чего полегче.
— Ах да. Зачем сразу махач устраивать? Не мог по-человечески?
— Так быстрее. Ведь правда?
Сашка что-то промычал и, взявшись за протянутую руку, поднялся.
— Нычку видел? Бери, если надо. — Он сунул опухающую кисть под кран. — Ты кто, боксер или каратист?
— Не знаю я. Не знаю.
— Ах да. Но, наверно, кто-то из этих.
Петр не ответил. Он предпочел бы помнить не руками, а головой, но Сашку это вряд ли волновало.
На завтрак дали слипшуюся овсянку, в которой равным образом отсутствовали и молоко, и сахар. Кофе был немного получше, но — лишь немного.
В столовой Петр насчитал тридцать пять человек. Вовчик и Сашка сидели в окружении других «косарей» — Сашка что-то рассказывал, а соседи по столу энергично кивали и с любопытством посматривали на Петра.
Остальные тоже выглядели вполне нормально, по крайней мере, слюнявых, трясущихся идиотов Петр не заметил.
«Интересная психушка, — подумал он. — Ни одного психа».
В коридоре их поджидала сестра милосердия по кличке Швабра с двухэтажной тележкой, похожей на сервировочный столик. Больные выстроились в очередь, и Петр, догадываясь, что так надо, встал вместе со всеми. Дойдя до Швабры, он получил четыре разнокалиберных таблетки, покрытых цветной глазурью, — медсестра протянула их в маленьком пластмассовом стаканчике.
Петру показалось, что это ему знакомо — не сама картинка, а впечатление: матовый пятидесятиграммовый стакан с таблетками. Только впечатление это было связано отнюдь не с сумасшедшим домом, а с чем-то таким... с большой болью...
— Ларадол? — машинально спросил он, катая на ладони розовое колесико.
— Ларадол, — так же машинально ответила медсестра и вдруг окрысилась: — Че кобенишься-то? Умный, да? Че прописали, то и жри! И к врачу не забудь, склеротик. Тебе в десять назначено.
— Выходит, я Зайнуллин? — растерялся он. Швабра вытаращила глаза и расхохоталась.
— Ты в туалет ходил? Ну и как там? Какой же ты на фиг Зайнуллин?!
Петр закусил губу. Действительно, Зайнуллиным он быть никак не мог. Но он точно помнил, что к десяти вызывали именно Зайнуллина.
— Еремин твоя фамилия, — сообщила Швабра. — А доктор в пятнадцатом, налево по коридору, — добавила она на всякий случай. — Найдешь?
Петр нашел. Пусть его называли склеротиком, с этим не поспоришь, но дебилом он не был.
Мужчина с добрыми глазами и беззащитной бородкой «клинышком» отстранение перебирал на столе какие-то бумаги.
— Да? — встрепенулся он. — Проходите, проходите. Вот сюда, пожалуйста.
Петр бухнулся в глубокое кресло и неожиданно испытал желание остаться в нем навсегда — в этом мягком, уютном коконе, который не заставляет вспоминать, наоборот, позволяет забыть, отрешиться, плюнуть на все.
— Как себя чувствуете, Петр Иванович? Что-нибудь беспокоит?
— Вы сами знаете что.
— А именно?
— Именно — отчество. Вам оно известно, а мне нет. Да и фамилию, честно говоря, мне подсказали. Мою фамилию.
— Ну, это не самое страшное, — беспечно произнес доктор. — Меня звать Валентином Матвеевичем.
— Очень приятно. Который раз вы мне представляетесь?
— Терпите, мой дорогой. Просветление может наступить в любой момент.
— Или... никогда?
— А вот этого не надо. Только позитив и работа, работа, работа. А я вам буду помогать. Мы ее одолеем, вот увидите.
— Кого?
— Амнезию. Случай не самый тяжелый, поверьте моему опыту. Я бы даже сказал, классический случай. У вас сформировалась ложная память, это значит, вы все-таки нуждаетесь в прошлом. Хуже, когда личность отторгает его полностью, а у вас произошло замещение реальных воспоминаний вымышленными.
— Понятно... — вякнул Петр. — Какими вымышленными? Я вообще ничего не помню!
— Так уж и вообще, — заулыбался Валентин Матвеевич. — А война? Сотники, перестрелки, засады?
В мозгу что-то промелькнуло, но такое расплывчатое и неопределенное, что Петр даже не стал пытаться.
— Крутится, а ухватить не могу.
— Ну и не хватайте ее, не надо. Мы лучше о приятном, — ласково проговорил доктор. — По семье не скучаете?
— Нет.
— Да, конечно, — спохватился Валентин Матвеевич. — Они же вас навещают постоянно.
— Кто?
— Жена, ребенок. Вы их помните?
— Послушайте, я фамилию свою только что узнал! И завтра опять забуду!
— Ну-ну, не горячитесь. Однажды утром вы проснетесь, и фамилия, так сказать, будет на месте. И многое другое. Все восстановится. Музыку любите? — невпопад спросил доктор.
Петр напрягся. В принципе он знал, что это такое, мог даже напеть несколько мелодий, но вот откуда они взялись...
— Спортом не увлекались?
— Возможно. В смысле, не исключено. Точнее — не в курсе.
— Женщины какие вам нравятся? Блондинки, брюнетки, смуглые, белокожие?
— Красивые.
— А как вы относитесь к гомосексуальным контактам? Я имею в виду, способны ли вы...
— Валентин Матвеич! — в сердцах воскликнул Петр.
— А что такого? Наука никогда не считала это отклонением. Общество — да, а наука...
— Нет, нет, нет! — заорал он. — Ни мужиков, ни детей, ни старух, ни животных!..
— Ну вот, базовые понятия сохранились. А живая кость мясом обрастет. Хочу показать вам кое-какие снимки...
— Да прекратите же! — взмолился Петр.
— А? А, нет, это не то, что вы подумали. Ваши близкие — жена, сын.
Петр двинул пальцем три цветных фотографии. Два портрета и общий план — обычный дачный участок: скромный домишко, парник, грядки, деревца. В центре — широкие качели, а на них два человека. Тот, что слева, — он сам. Знакомая небритость пухловатых щек, взъерошенные волосы, нетрезвая улыбка. Сигарета в зубах. Все остальное он видел впервые.
— А что за женщина рядом с вами? — невозмутимо спросил Валентин Матвеевич.
— Жена?
— Любовь. Люба. Снимки недавние, прошлого года, и она ни капли не изменилась.
Петр присмотрелся к супруге — баба как баба. Наверно, он мог бы с такой жить. Теоретически. Нет, не было ее. Вот врач сказал про засаду, и встрепенулось что-то, а Любовь — нет. Не цепляет. И юноша на другом фото... Длинная челка, немного смахивает на Гитлера. Почему он брюнет? На верхней губе — большая родинка... Ну как забыть родного сына? Петр натужился до боли в висках — ничего. Глухо. Не родной он ему, и дамочка эта — тоже.
«Шьют, — осенило его. — Лепят новую биографию. Сперва стерли настоящую, а теперь вдалбливают — либо чью-то чужую, либо вообще искусственную. Собрали тысячу фактиков, смонтировали снимки и пытаются из всего этого построить его прошлое. Оттого и не застревает в мозгах, не задерживается».
— Зачем вы это делаете?
— Вы опять за свое? — опечалился доктор. А главное, сразу понял, о чем речь. Интересно, сколько с ним