– Убирают загрязнения? – Максим отвлёкся от паспорта и теперь торопился записать всё в блокнот. Это могло пригодиться в работе над репортажем.
– Не только. Самая большая беда в том, что картина темнеет. Иногда повисит в музее лет пять-шесть и уже покрывается такой, знаешь, серой вуалью. Лак теряет прозрачность.
– Хорошо. Я это использую, – Максим просмотрел сделанные записи и вернулся к отложенному реставрационному паспорту. – Но я так и не понял, почему ты в итоге решила не продавать картину, если она уже в каталоге, если уже есть покупатель.
– Читай дальше. – Мама поглядывала на людей у парадного крыльца. Ей хотелось скорее попасть на выставку, однако Максима она не торопила. Опустила солнцезащитный козырёк с зеркальцем и принялась подводить губы.
– «Кромки старого реставрационного холста слабые, перегоревшие от времени, – Максим время от времени начинал читать вслух. – По всей поверхности красочного слоя многочисленные тонировки, находящиеся между слоями лака… Виден характерный рисунок масляных разрывов».
Мама теперь осматривала ногти. Показывала, что готова ждать до тех пор, пока Максим не сообразит, в чём тут дело.
– Ты так и не сказала, откуда она у тебя.
– Старый подарок.
– Ясно. – Максим поморщился.
Мамин ответ прозвучал не очень уверенно.
– И где она была все эти годы?
– Висела у подруги.
– Ясно. А почему ты не выставляла её раньше?
– На «Особняк» нет документов. И продать его сложно.
Максим кивнул. Ещё одна причина скрывать сегодняшнюю поездку от Корноухова. Он бы никогда не одобрил продажу картины без документов. Отчим был слишком щепетильный. И маме это нравилось. После истории с отцом ей, пожалуй, нужен был именно такой человек.
– А почему владельцем в паспорте записан аукционный дом?
– Потому что я попросила нигде не указывать моё имя.
– «На подрамнике обнаружен неопознанный оттиск на сургучной печати». Так… Это понятно. «Записи, которые закрывают всю поверхность изображения окон, не читались и создавали впечатление авторской живописи». Это тоже понятно… – бормотал Максим. Начал недовольно постукивать подошвой по резиновому коврику в ногах.
Всё это послужило бы неплохим материалом для репортажа. Можно в подвёрстке рассказать о работе реставраторов, которые готовят картину к продаже и о существовании которых многие не догадываются. Однако никакого объяснения, почему мама вдруг решила отказаться от ста тридцати тысяч, в паспорте не было. Как не было и правдоподобного ответа, откуда она вообще взяла картину, почему все эти годы прятала её и что… Перевернув очередной листок и прочитав первые строки новой страницы, Максим притих.
– Ну? – Мама улыбнулась. – Понял?
Максим медленно кивнул.
С каждой новой строчкой его интерес только усиливался.
Картина оказалась не такой уж простой.
Глава вторая. «Савельев и сыновья»
Савельев заметил пятно краски на безымянном пальце левой руки. Недовольно поморщился. Мельком, будто невзначай, осмотрел манжеты. Они были чистыми. И рукава чистые. Только это пятно – такое яркое, броское.
Савельев достал бейджик и аккуратно прицепил его к карману сорочки. «Савельев Вячеслав Алексеевич. Реставратор высшей категории». Будто надпись могла оправдать его нечистоплотность.
Постоял какое-то время, потом нервно снял бейджик и спрятал его в кармане брюк.
– Глупость… – прошептал Савельев.
В последнее время он часто говорил вслух. Пожалуй, такая странность могла привлечь внимание куда больше, чем краска на пальце. Савельев сжал губы.
Вскоре, позабыв о пятне, стал с интересом следить за посетителями. Здесь, в небольшом выставочном зале аукционного дома «Старый век», собралось не меньше пятидесяти человек. И это ещё не все: торжественная часть начнётся в девять. К этому времени Вячеслав Алексеевич вернётся в мастерскую. Он всегда так поступал. Приходил лишь в первый час. Чтобы посмотреть на людей, на картины. И почувствовать собственную власть.
Посетители в начищенных ботинках расхаживали по бетонному полу холодной венецианской мозаики, вдоль стен, покрытых тёмной галечной плиткой, и тихо обсуждали вывешенные для продажи полотна. Смотрели на них в мягком оптоволоконном свете, то и дело заглядывали в каталог, чтобы прочитать историю и характеристику картины, что-то записывали себе в телефон. Приценивались, примерялись. Им было невдомёк, что настоящим владельцем каждой третьей из представленных тут работ навсегда останется Савельев. Они могут доставать из кошельков красно-оранжевые банкноты и пластиковые карты, могут смело размахивать номерными карточками, перебивая чужую цену, а потом с гордостью показывать друзьям покупку, для которой подберут какое-нибудь убогое местечко над камином или у лестницы на второй этаж. Всё это не имело значения.
Именно Савельев выбирал, какими станут эти картины. По большей части они к нему попадали с потемневшим лаком, с затёками воды, мушиными засидами, брызгами от побелки, иногда – с прорывами. И всякий раз в его власти было сохранить мягкие полутона старения. Или разом сорвать многолетний налёт, чтобы картина, разбуженная от долгого сна, закричала во всё горло, словно взбесившийся фаянс.
– Взбесившийся фаянс… – Вячеславу Алексеевичу нравилось это выражение братьев Гонкур.
Свою роль играла и близость с картиной, достижимая лишь в глухих стенах реставрационной мастерской. Савельев видел, как день за днём из-под слоёв грязи и чужих записей наружу проступает истинное звучание красок. Он кропотливо, наслаждаясь медлительностью работы, снимал внешние пылевые загрязнения, удалял надлаковые записи и сами лаковые покрытия. Затем снимал подлаковые загрязнения и записи. Наконец бережно, миллиметр за миллиметром, избавлялся от старого реставрационного грунта. И лишь тогда замирал в восхищении. Картина, нехотя одолевая вековую стеснительность, в итоге обнажала подлинные переливы своих тонов и теней. Как взрослый хаски, проданный по объявлению, будет служить новому хозяину, но навсегда сохранит преданность лишь тому, кто приручил его в детстве, так и картина, проданная с аукциона, останется верна лишь своему реставратору.
Услышав в зале громкие голоса, Вячеслав Алексеевич вздрогнул. Слишком глубоко ушёл в свои мысли, и ему потребовалось ещё несколько секунд, чтобы очнуться.
У северной стены, возле выставленных и уже отчасти сервированных фуршетных столов, завязался спор. И спорили там чересчур эмоционально. Остальные посетители изредка поглядывали в ту сторону, пытались разобрать, что послужило причиной ругани, но в остальном делали вид, что их интересуют лишь картины.
Поначалу Савельев заметил, что больше всех ругается девушка в зелёном брючном костюме. Она была чем-то недовольна и всё своё негодование выплёскивала на Кристину, дочь Абрамцева – владельца аукционного дома. Светловолосая и улыбчивая, Кристина пошла в мать. После развода осталась с ней, а два года назад вернулась к Дмитрию Ивановичу – поступила в Строгановку на теорию и историю искусств, теперь изредка помогала отцу на выставках и аукционах.
Девушке в брючном костюме помогал чернобородый мужчина в чёрных кожаных ботинках – судя по всему, армейских. Неуклюже затянутый в твид дорогого пиджака и поблёскивавший серебряными запонками мужчина выглядел неприятно. Каждое его движение, скованное неудобной одеждой, выдавало звериную силу. Глаза были крохотными, тёмными.
Вячеслав Алексеевич сделал несколько шагов к столам, надеясь хоть чем-то помочь Кристине, но вскоре увидел,