Я посмотрел в окно. Солнышко еще не село, но заметно, что и на самом деле вечер. Кажется, на дворе стоит лето.
Степан, в лучших традициях театральных лакеев поклонился, пробормотал: «Слушаю-с» и вышел.
Вернулся слуга минуты через две, а может и три. Оперативно. Или у него уже был заготовлен подносик, на котором стояла рюмочка водки, а на блюдечке сиротливо лежал соленый огурчик? И ему оставалось только налить стакан чая.
Батюшка, опрокинув рюмку, сочно захрустел огурцом (я тоже хочу!) и с неким благодушием сказал:
– Ты, голубчик, прежде чем прокламации читать и о политике государя нашего императора рассуждать, поинтересовался бы – с кем дело имеешь.
– Провокатор? – наобум поинтересовался я, и, судя по тому, как отец сморщился, я понял, что угадал.
Но Чернавский-старший не стал вдаваться в подробности, как-то витиевато ответил:
– Все мы порой болтаем о чем ни попадя, но только болтаем с теми, кто языком не мелет и доносить на тебя не побежит. А лучше – вообще лишнего не болтать и свои взгляды не излагать. Понял?
– Ага, – кивнул я, отхлебывая чай.
А чай был хорош! Пожалуй, даже получше тех, что я пил на своей «исторической родине». Или правильнее сказать – в своей реальности? А отец, между тем, продолжал:
– Радуйся, что в полицейском департаменте у меня друзья есть. К тому же – люди они неглупые. Рассудили, что Иван Чернавский пока до государственного преступника не дорос, нужно ему время дать, чтобы дурь из головы вышла. Вот потому и отправили они тебя ко мне, как бы под домашний арест.
Ну да, помню такое. Политически неблагонадежных учащихся высылали из столицы по месту жительства, под надзор родителей. Так, насколько помню, с Питиримом Сорокиным поступили. Или как Владимира Ильича Ульянова, будущего Ленина, под надзор тетушки. Потом прощали, позволяли восстанавливаться в университетах и прочее.
– Так и что мне с тобой делать-то, а, Ваня? – спросил отец. Спросил как-то устало, словно уже все мне простил, а теперь не знает, как разговаривать с непутевым сыночком.
– Может, на работу… то есть на службу куда? – предложил я, прикидывая, куда я могу пойти работать. В лавку приказчиком? Нет, если мой батюшка такая шишка, то не по чину. На завод какой-нибудь? Тоже самое, даже и хуже. Канцеляристом? Вариант, но я не знаю – сумею ли писать? Почерк у меня разборчивый, но не более.
– На службу, – фыркнул батюшка. – Если ты из университета уйдешь, – а тебе придется уйти, – будешь в армии лямку тянуть. Тебе же двадцать годочков, а скоро и двадцать один. Ладно, если ты б выпустился кандидатом, тогда бы служить поменьше, да и служба где-нибудь в столице. А теперь?
Я попытался напрячь память. Вроде бы после реформы 1874 года выпускник университета должен был отслужить три месяца, а если мне в зачет пойдет только гимназия, то полгода. Опять в армию? Но с другой стороны, полгода как-нибудь отслужу. А заодно адаптируюсь к нынешней реальности.
Полгода, если записывался вольноопределяющимся. А так придется мне пахать полтора года. Не хочу. Вслух же сказал:
– Если призовут, пойду служить.
– Конечно пойдешь, куда ты денешься? – усмехнулся отец. Посмотрев на пустую рюмку, уже взялся за колокольчик, но передумал: – Авось ефрейтора через полгода получишь, в запас унтер-офицером выйдешь. Куда ты потом из унтеров-то подашься?
– Так можно экзамен на офицерский чин сдать.
– На прапора военного времени? Можно, конечно. И даже на службе остаться можно, если командир полка возражать не станет. Но коли экзамен на прапорщика выдержишь, то что потом? Без военного училища и до полковника не дослужишься. Да что там, до полковника – и капитан не светит. Войны у нас – тьфу-тьфу-тьфу – слава богу нет, подвижек не будет. До самых седых волос просидишь в штабс-капитанах. А куда годится, чтобы Чернавские в отставку выходили ниже восьмого класса?
Глава третья
Адаптация в новом мире
– Ванечка, родной мой! – донесся до меня женский голос.
В комнату стремительно вошла очень рослая (чуть пониже меня) и статная женщина.
Я сразу же подскочил, а женщина крепко обняла меня и запричитала:
– Ванюшка, милый мой мальчик! Как же я по тебе соскучилась!
Не будешь же отстраняться, верно? Я поневоле обнял женщину, которая плакала, заливая мое лицо слезами, и мне было страшно неудобно. Чувствовал себя самозванцем, пытающимся втереться в доверие.
Но если честно, кроме неловкости я ничего не чувствовал. В сущности, она для меня совершенно чужая женщина, которую вижу впервые. Понимаю, что она мать Ивана Чернавского, но мне-то какое до этого дело? У меня совсем другая мама, я ее очень люблю.
Но по мере того, как женщина меня обнимала и целовала, я начал в ответ поглаживать ее по спине и неуклюже бормотать:
– Ну что ты, мам, перестань…
В моей семье было не принято демонстрировать родительские чувства к ребенку. Отец никогда меня не бил (даже после того случая с рыбалкой), но никогда и не обнимал, И мать не упомню, чтобы обнимала или целовала меня. Если только тогда, когда был уж совсем маленьким. Нет, вру. Когда я в армию уходил, обняла и поцеловала. Да и я сам не стремился заполучить родительскую ласку и не считал, что я недолюбленный или недоласканный. Я ж не девчонка, в конце концов. Знал, что папа и мама меня любят, зачем это демонстрировать лишний раз?
– Ванечка, голова не болит? – спросила матушка, слегка отстранившись от меня и принявшись осматривать и ощупывать мою голову.
– Да нет, не болит, – неуверенно отозвался я. Неуверенно, потому что болеть вроде и не болела, но кружилась, и вообще все было как-то странно. Так, словно на тренировке пропустил удар. Нет, удара я никакого не пропускал, иначе еще бы в ушах шумело, да и на ногах я бы не устоял.
Повернувшись к отцу, женщина укоризненно покачала головой.
– Ты, Александр Иванович, мог бы серьезный-то разговор на потом отложить. Может, мальчика надо врачу показать?
– А зачем врачу? – оторопел отец.
– Ты что, не знаешь? – возмутилась матушка. – Кучер не сказал, что коляска опрокинулась, когда со станции ехали и Ванечка выпал? Может, у него сотрясение?
Теперь настал черед беспокоиться отцу.
– Иван, ты как? – спросил он, а потом повторил вопрос супруги: – Голова не кружится? Не тошнит?
Отец тоже принялся ощупывать мою голову. Не отыскав ничего, крякнул:
– Так ничего страшного. Кто из нас из коляски не выпадал?
– Ага, если пьяным ехать, – парировала матушка. – А пьяный-то и с коня навернется, ничего не станется.
– Оленька, отродясь пьяным не был и из коляски спьяну не выпадал, – обиделся отец. – А с Иваном, ежели бы что и случилось, так увидели бы.
Кажется, матушка успокоилась относительно здоровья сына.
– Ванечка, ты, наверное, голоден?
– Папенька меня чаем поил, – сообщил я.
– Чай –