– О, проснулась, красавица. – Она увидела меня спиной.
Стараясь слиться с пейзажем, я прокралась к мотоциклу и надела шлем, надеясь своими глазами увидеть расправу.
– Ты куда это собралась? Он сам убьется и тебе голову сломает. Что я матери скажу?
Дядя Миша наконец оседлал свой «Урал». Я открыла ему ворота и с тоской закрыла их, когда мотоцикл взревел на дороге. Вторая часть охоты на корову грозила состояться без меня.
Но тетя Маша меняла на веранде цветастый халат на лоснящееся трико с лампасами.
– Ты куда? – не поняла я.
– Пойдем ее, дуру, встречать, – непедагогично ответила тетя. – Может, придет со всеми.
Мы вышли через заднюю калитку и оставили ее открытой. Я взяла с собой велосипед, но на нем невозможно было ехать по рытвинам задних дворов. Сломанный звонок звякал, когда я перетаскивала велосипед через кочки.
За деревню, к полю, куда пригоняли коров, вела широкая асфальтированная дорога. Туда стекались людские ручейки со всей деревни.
– Здравствуйте, Мария Петровна, – раздавалось со всех сторон.
Тетя Маша приветливо кивала.
На поле было громко от мычания. Черно-бело-красная коровья масса откликалась на зов хозяев и расходилась по домам. Вились в воздухе тучи комаров. Смачно падали коровьи лепешки. В деревне принято было называть коров по месяцу их рождения:
– Апреля! Сентябрина! Марта!
Наконец мы остались одни на сильно пахнущем истоптанном поле. Солнце сползло к горизонту, окрасив выжженную степь в красный цвет. И когда за спиной стихло мычание, мы услышали рев нашего старого «Урала». Далеко в степи неслась Майка, ее догонял на мотоцикле дядя Миша. С другой стороны по направлению к корове скакал на лошади и размахивал кнутом пастух.
И тут – не вынесла душа поэта! – я вскочила на велик и рванула брать реванш.
– Евгения! – раздался мне в спину недоуменно-встревоженный крик.
Дядя Миша и пастух гоняли Майку туда-сюда без особого успеха. Я замкнула круг. Корова остановилась и мотала головой, соображая, кто из нас слабое звено. Кого она выберет, поняли все одновременно. Майка бросилась на меня (картинка из телевизора: раненый тореадор лежит на поле, истекая кровью). «Урал» взревел наперерез корове. Романтичный и таинственный в красном свете, скакал пастух.
В ужасе от несущейся мощи – вот-вот меня сомнут колеса и копыта – я закрутила педали прямо на Майку. Но на разгоне у старого велика сорвало цепь, меня по инерции выкинуло вперед. Я кувыркнулась через голову и плашмя упала на землю. Правая рука взорвалась дикой болью.
– А-а-а-а-а-а! – заорала я так, что чуть не оглохла сама.
Майку будто отбросило звуковой волной моего вопля – она затормозила, подняв облако пыли, и, высоко вскидывая задние ноги, побежала в противоположную сторону. Следом за ней, щелкая кнутом, скакал пастух.
Дядя Миша усадил меня в люльку. Отбрасывая длинную тень на фоне прекрасного заката, к нам бежала тетя Маша.
Ночь я провела в больнице. У меня был несложный перелом, но все лето до школы пришлось ходить в гипсе.
Корова гуляла до утра, дядя Миша гонялся за ней по степи на мотоцикле, но в конце концов она вернулась сама. Через пару дней ее продали от греха подальше.
* * *В конце девяностых семья тети переехала в городок на Волге. Недавно я гостила у них. За чаем мы вспоминали деревенскую жизнь. Тетя с дядей долго смеялись, слушая мой рассказ о корове, но потом сказали, что я сломала руку, катаясь на велосипеде по улице, а все остальное – моя выдумка.
– Так это все было или нет? – в пятый раз спрашивал меня Кирилл по дороге в Пулково.
– Что-то было, чего-то не было.
– Вот конкретно с коровой – было?
– А ты поверил?
– Не знаю. Наверное, да.
– Руку я на самом деле сломала.
И до того, как Кирилл задал следующий вопрос, быстро сказала:
– Все, приехали. Мигом за чемоданом, здесь можно стоять не больше пятнадцати минут.
Через несколько минут чемодан Кирилла выкатили из службы розыска багажа.
– Проверь, все ли на месте, – посоветовала я.
Он открыл чемодан прямо на полу. Несколько скомканных футболок и ноутбук. На дне лежали, сцепившись буквами «Г», ролики.
– Ты серьезно вез ролики в Питер? – изумилась я.
– Я без них не могу, – смутился он.
– И в отпуск тоже берешь? – съязвила я, уверенная, что ответ будет отрицательным.
– Беру. Мама проверяет чемодан, но я выбрасываю ненужные вещи и кладу ролики прямо перед выходом из дома. Или кладу в рюкзак, а когда в аэропорту родители узнают, уже поздно, – поделился он секретом.
Из-за такой упертости я впервые почувствовала к племяннику что-то похожее на уважение.
– Твои ролики – прожженные туристы, я смотрю.
Он рассмеялся.
Номер двести сорок
Я сразу его возненавидела. Возненавидела нездешнюю короткую стрижку, нос и голубые глаза. Возненавидела его брюки и рубашку. Рюкзак на молниях и туфли с тупыми носами. Даже его пенал – и тот вызывал отвращение.
– Из Акмолы, – рассказывал он. – Папу перевели по работе.
– Из Целинограда[2], что ли? – злобно язвила я, но новенький непрошибаемо улыбался в ответ. Был он, очевидно, крепким орешком.
Целиноградский быстро подружился со всем классом. Немало этому способствовал альбом с вкладышами, который он носил в школу каждый день и открывал чуть ли не на каждой перемене. На чудо из чудес приходила смотреть вся школа. Еще бы – у единиц в городе были полные коллекции, а тут сразу две. Посмотреть на них приходил даже физрук – дядька с золотой цепью на шее.
– У Жени, между прочим, тоже две, – сердито заступалась за меня подруга Маша.
Я благодарно смотрела на нее, но кто-нибудь из одноклассников тут же замечал:
– Ага, без двести сорокового номера! Все мы знаем, – и все поворачивались обратно к кожаному альбому.
Осенью девяносто третьего я училась в третьем классе. Родители серьезно похлопотали, чтобы поместить меня в лучшую школу в городе, с двумя иностранными и информатикой. Кроме того, три раза в неделю я ходила в музыкалку. Моя успеваемость была семейной гордостью, меня приводили в пример как образец прилежания и трудолюбия. Но в своем кругу я была совершенно обычным ребенком. Все мы учились в гимназии, почти все учились танцам, музыке или шахматам. И никого было не удивить хорошими отметками. У меня не было каких-то особых талантов, которые выделяли бы меня из толпы сверстников, а выделяться очень хотелось. Хотелось до невозможности. Отчасти поэтому весной я начала собирать вкладыши от жвачек. Время для этого было самое подходящее.
В начале девяностых на рынок хлынула импортная одежда, техника, посуда, еда. В городе открылось множество магазинчиков, где продавали только заграничные товары. Самым популярным среди них был «Крамдс-Маг». Там вообще продавалось все только самое-самое заграничное. Теперь, глядя с высоты своего опыта, я понимаю, что была это обычная комиссионка, куда горожане приносили шорты и футболки, кепки и носки, велосипеды, пиво в жестяных баночках. Всего этого было навалено обильно – так, что глаза разбегались, – но без всякого порядка