К дому Таша возвращалась, думая о своём. Например, что её судьба и так напоминает сказку. Во всяком случае, начало одной из них. Этот сюжет Таша встречала в книжках не раз; только вот жизнь и книжки – разные вещи, и её история – по очень многим причинам – не закончится тем, чего от подобной истории она сама бы наверняка ждала…
В спальне, натянув ночную рубашку, Таша села на несуразно большой кровати. Обняв руками колени, уставилась в окно – за стеклом звала, манила звёздная высота.
…она проживёт в этой деревне всю свою жизнь. Спокойную, долгую жизнь. Будет выбираться в город пару раз в год по делам, как мама. Не увидит даже хвост тех приключений, которые пережила Мариэль, прежде чем стала Фаргори. Унаследует семейное дело, станет делать сидр, выйдет замуж (куда же без этого?) – и, конечно, за одного из местных…
Будущее представилось отчётливее, чем когда-либо, взяв за горло холодной лапой удушающей тоски.
Крылья… расправить бы крылья, прямо сейчас, сбежать в небо – от непрошеного страха, от непрошеных мыслей, от странной жажды, даже нет – знания, что где-то ждёт тебя нечто иное, новое, большее…
Тихий стук предварил миг, когда мама скользнула в дверь.
– Грустишь? – она подошла к постели: как всегда, бесшумно, как всегда, безошибочно угадав её настроение.
– Немного, – сказала Таша глухо и честно.
– Из-за этих разговоров о приключениях?
Конечно, маминому слуху не могла помешать какая-то там стена и закрытое окно.
– Не нужны мне приключения, – откликнулась Таша после секундной заминки. Снова честно. – Я… я просто по небу соскучилась.
Не нужны ей ни балы, ни подвиги. У неё свои маленькие приключения, с ветром в крыльях и травой под мягкими лапами.
Мама кинула за окно оценивающий взгляд, словно взвешивала на глаз лунный свет:
– Уже поздно. Я буду волноваться. Давай завтра, до вечернего чая, ладно?
Таша кивнула – и была благодарна уже за то, что мама всерьёз подумала, не отпустить ли её сейчас. Несмотря на все опасности ночи.
Кому как не Мариэль Фаргори понимать желание ощутить себя крылатой.
– Я была бы счастлива, если бы ты увидела больше, чем эту деревню, – сказала мама вдруг. – Если бы познала другую жизнь. Ту, которой я сама для тебя желаю. – В том, как она обняла дочь, скользнула та же печаль, что полутоном окрасила её голос. – Наверное, втайне я надеюсь, что ты ещё её увидишь… однажды.
Таша прекрасно знала, какой жизни желала для неё мать. Как знала истинную причину, почему Мариэль Фаргори никогда не пьёт с ними чай, если в дом заглядывает Гаст, и то, почему в глубине души она против этих чаепитий – но, любя дочь, скрепя сердце впустила в их жизнь её единственного друга. Знала даже то, почему перед сном мама всегда сперва заходит к старшей дочери; знала – вот уже третий год.
Ни Гаст, ни Лив ничего не замечали. А Таша никогда не сможет открыть им глаза. И не хочет.
– Даже если не увижу, мне всё равно. Мне и здесь хорошо, с вами.
Мама улыбнулась; теперь – без тени холода. Коснувшись губами макушки дочери, пожелала добрых снов.
Когда она ушла, привычно оставив светильник на тумбочке включенным, Таша зарылась лицом в подушку: спать без света она не могла, но засыпать лампа слегка мешала. Накрылась лёгким одеялом – в каменном доме было прохладно даже летом.
Она ещё ворочалась, когда в коридоре послышались знакомые семенящие шажки. И ничуть не удивилась тому, что дверь вновь отворилась.
Лив влезла на кровать бесцеремонно, не удосужившись проверить, спит ли сестра.
– Та-аш…
Повернув голову набок, Таша сонно приоткрыла один глаз.
– Таш, ты злишься, что я Гаста обижаю?
Сестра тоже была в ночной рубашке – старой, Ташиной. Та оказалась ей чуть великовата, и маленькие детские ладошки тонули в дутых рукавах. Распущенные волосы струились по белой ткани чернильными струйками, огромные глаза на курносом личике сейчас отливали не вишней даже – черносливом.
По уму Таше следовало отвернуться, преподав урок, который Лив заслужила. Но лицо сестры, с ногами забравшейся на постель, было неожиданно несчастным.
– Немножко.
Иногда она думала, что всему причиной неизбывное чувство вины за свою ложь, третий год окутывавшую Лив счастливым неведением. Как бы там ни было, сестра вила из неё не то что верёвки – канатные лестницы: Таша просто не могла на неё сердиться. Если и сердилась, то куда реже, чем следовало.
– Я больше не буду, – серьёзно сказала Лив.
– С чего это?
– Не хочу, чтобы ты решила, что я слишком вредная, и меня разлюбила.
Таша фыркнула и, вытянув одеяло из-под коленок сестры, приподняла его край в знак примирения: Лив охотно заползла внутрь.
– Я тебя никогда не разлюблю, стрекоза. Но если будешь вредничать поменьше, очень меня порадуешь. – Когда Лив улеглась рядом, Таша обняла её, как обнимала потрёпанного плюшевого зайца, лишь пару месяцев назад отправленного в сундук под кроватью. – Спи давай.
Они так и уснули вместе. Не в первый раз.
Но на очень долгое время – в последний.
* * *– Быстрее, – бросает Герланд, пока они бегут – вниз, вниз, вниз, по бесконечной лестнице, белой, как всё в королевском дворце.
Эхо дробит и перекатывает их шаги, как и отзвуки криков, пробивающиеся сквозь стену: потайную лестницу специально строили так, чтобы с неё можно было подслушивать, папа говорил. Джеми очень старается не отставать, но маленькие ноги всё равно перебирают ступеньки слишком медленно. Как пятилетке угнаться за взрослым? Его бы взяли на руки, будь здесь мама с папой, но они остались наверху, защищать королевскую семью – долг рыцарей выше родительского, а дядя Герланд несёт брата – хнычущий комок в ворохе пелёнок. Один Герланд спустился бы быстрее, гораздо быстрее, а так… младенец в одной руке, холодные пальцы другой сжимают ладошку Джеми, за плащ судорожно цепляется Берри: ей уже девять, почти взрослая, но бегает она немногим быстрее…
Когда лестница наконец заканчивается дверью, крики уже не слышны. Один Герланд просто прошёл бы сквозь неё, но он не один, и поэтому пихает дверь ногой.
Огромный холл освещён слабо, совсем не как обычно – когда он встречает высокородных гостей, но Джеми этого хватает, чтобы узнать папу. Папа почему-то здесь, а не наверху, и стоит посреди зала, рядом с кем-то в чёрном. Кто-то в чёрном резко дёргает рукой, и папа падает. Тут Джеми понимает, что кто-то держит меч, который только что выскользнул из папиной груди.
Джеми смотрит, как папа падает – к другим, что уже лежат на полу. Мужчины, девушки и старики, гвардейцы и простые придворные; кто в мундирах, кто в платьях, кто в ночных рубашках. Кто-то на лестнице, кто-то у самых дверей, в