– Пападукис! Это что еще такое?
Шла вторая неделя обучения в Академии, и я уже привыкла к тому, что за один день инструкторы могли исказить мою фамилию пятью разными способами. Помпукус, Помпадорис, Пападопулос, Помпадоралаколус – казалось, их фантазии не было предела. Делали они это нарочно – фамилия была написана у меня на футболке большими печатными буквами. Их задачей было доводить нас, бесить и всячески ломать характер, чтобы подчинить себе. Я чувствовала себя абсолютно не в своей тарелке и уже подумывала о том, чтобы бросить эту затею. За годы учебы в колледже Квинса я регулярно занималась в спортзале и была в отличной форме – но подготовка в Академии была совсем другой. Вместо огромного зала площадью почти 1000 квадратных метров с кондиционером у меня был воображаемый прямоугольник 150х60 – ни полотенца, ни мата, ни бутылки с водой, ни зажигательной музыки. Триста человек на расстоянии вытянутой руки кое-как поспевали за указаниями инструктора. Подтягивания, отжимания, прыжки, вращения руками, и все – синхронно с ним, одно за другим.
Инструкторша, которая в эту самую секунду коверкала мою фамилию, приблизила свое лицо к моему так близко, что я чувствовала запах кофе и яичницы, которыми она позавтракала.
– Отвечай, Помпаломпус!
Каждая «п» и «с» сопровождались брызгами слюны прямо мне в лицо, и я не знала, как их незаметно стереть. Она поскребла неухоженными ногтями мои ресницы на правом глазу и сунула в лицо большой и указательный палец, испачканные черной краской.
– Что это такое, твою мать?
– Тушь «Кавер Гёл», мэм.
Наверное, она сочла этот ответ слишком подробным, потому что теперь ее лицо было так близко к моему, что наши носы соприкасались. С такого расстояния она казалась мультяшным персонажем, и я не удивилась бы, если бы у нее из ушей пошел пар. Откровенно говоря, использование туши – не преступление и не признак слабости. Но это было против правил.
– Разве в Академии можно краситься, а, Пупопус?
– Нет, мэм.
– Так какого хрена ты накрасилась?
Меня так и подмывало ответить ей во всех подробностях, почему я это сделала. Я устала и чувствовала себя совершенно разбитой и немного потерянной. Казалось, поступление в Академию было роковой ошибкой. Родители не разговаривали со мной с тех пор, как я призналась, что собираюсь пойти служить в полицию. Я всерьез подумывала о том, чтобы уйти. Вот почему, увидев в зеркале в 5 утра свои заплаканные глаза, я слегка подкрасила ресницы – просто чтобы придать себе уверенности. Хоть что-то, что помогло бы мне пережить очередной день в этой преисподней. Но ей я ничего такого не сказала. И без того во мне сомневалось столько людей – не хватало еще признаться, что я сама в себе сомневаюсь.
– Не знаю, мэм.
– Разве настоящему полицейскому нужна штукатурка, Пумпурас?
В тех случаях, когда правильно произнесенная фамилия смутила бы меня больше, чем исковерканная, она всегда выговаривала ее как надо.
– Нет, мэм, – тихо ответила я.
– Еще раз увижу это дерьмо у тебя на лице – вылетишь отсюда! – скрипнув зубами, рыкнула она. – А теперь – на пол и отжалась пятьдесят раз!
Я бросилась на пол, благодарная уже за то, что она не заставила других отжиматься из-за моих накрашенных глаз. Обычно, стоило кому-то промахнуться – и за его ошибку расплачивались все.
Тяжелее всего мне давались забеги, когда надо было наматывать километры по спортзалу. Круг за кругом, бег строем, по четыре в ряд, на расстоянии вытянутой руки от бегущего спереди и сзади. Нам не только приходилось держать ровный ряд, но и бегать с той же скоростью, что инструктор. До того момента я ни разу не участвовала в забеге на милю. Тех, кто не справлялся, инструктор заставлял выйти из строя и наматывать круги челночным бегом, из одного конца зала в другой. Это было унизительно – и уж точно никому не хотелось этим заниматься. Во время одного из таких забегов в первую неделю обучения мы бежали так быстро, что мне казалось, легкие вот-вот разорвутся. Я дышала как во время панической атаки и постоянно спотыкалась. Изо всех сил старалась держать строй. И все равно один из инструкторов вытащил меня – на лице его было написано отвращение. Выйдя на середину спортзала, я перешла на челночный бег – вперед-назад, вперед-назад, – так что вскоре в груди уже горело. И тут у другого новобранца начались рвотные позывы.
– Урна – у двери! – рявкнул на него инструктор. Тот подбежал к урне, сунул туда голову и его стало рвать. Закончив, он сел прямо на пол.
– Ты чего это? – взревел инструктор. – Нечего рассиживаться! Или беги, или – в Кабрини (так называлась больница за углом)! Решай сам.
При этих словах вид у новичка был такой, словно его сейчас опять вырвет – но он ничего не сказал и продолжил бегать вместе с нами. Когда урок физкультуры закончился, инструкторы велели всему классу (тремстам курсантам) повернуться к центру зала, где стояла я и другие «неудачники».
– Видите этих рекрутов? – громко спросил инструктор, обводя нас жестом. – Они должны покинуть Академию. И вы должны этого хотеть. Потому что когда на улице вам понадобится помощь, и вы наберете 10–13 (офицер нуждается в помощи) – вас уже убьют. И знаете почему? Потому что они не смогут вовремя прибежать к вам на помощь!
С этими словами инструктор снова посмотрел на меня и моих товарищей по несчастью. Мы уже готовы были провалиться сквозь землю от стыда.
– Сделайте нам одолжение, уйдите, пока из-за вас кого-нибудь не убили.
Это было ужасно унизительно. Я чувствовала себя совершенной неудачницей, но с того дня пообещала себе никогда больше не сдаваться.
В тот вечер, придя домой, я зашнуровала ботинки и отправилась на пробежку – и с тех пор после занятий всегда бегала самостоятельно. Как бы больно мне ни было и как бы сильно я не ненавидела это дело, боль не шла ни в какое сравнение с тем, что я испытала в тот день посреди спортзала. И еще перед каждым уроком физкультуры я стала тихо молиться у своего шкафчика: «Господи, пожалуйста, не дай мне упасть и сдаться!» Слова инструктора вселили в меня настоящий ужас. Я боялась, что из-за меня у однокурсников будут неприятности. Боялась не справиться, боялась того, что подумает обо мне семья, и того, что сама