– Я послал резюме в «Макдоналдс», – говорит он. – Там поглядим.

Я призываю его не отступать на этом пути – или даже попытать что-нибудь посерьезнее, почему бы нет. Содержать беременную женщину недешево. «Тебе лучше это знать», – сказала я ему сразу, еще до того как он нас познакомил. «Я не спрашиваю твоего мнения, – ответил он. – Плевать я хотел на твое мнение».

Он так ведет себя со мной с тех пор, как я ушла от его отца. Ришар – прирожденный трагик. А Венсан – его лучший зритель. Когда мы встаем из-за стола, он снова смотрит на меня с подозрением. «Да что с тобой? Что не так?» Я, конечно, продолжаю об этом думать, эти мысли не оставляли меня весь обед. Я спрашиваю себя, выбрали ли меня случайно или выследили, может ли это быть кто-то, кого я знаю. Их разговоры о квартплате, о комнате для ребенка мне неинтересны, но меня восхищает то, что они проделывают – пытаются проделать – этот фокус, состоящий в том, что их проблема становится моей проблемой. Я смотрю на него с минуту, пытаясь представить выражение его лица, если бы я рассказала ему, что со мной случилось сегодня днем. Но это не в моей компетенции. Представлять себе реакции моего сына мне больше не дано.

– Ты что, подралась?

– Подралась, Венсан? – Я слегка прыскаю. – Подралась?

– Сцепилась с кем-нибудь?

– О, послушай, не глупи. У меня нет привычки «сцепляться» с кем бы то ни было.

Я встаю и выхожу к Жози на веранду. На воздухе хорошо, но, несмотря на вечернюю прохладу, она обмахивается, потому что ей душно. Последние недели всего ужаснее. Я не пошла бы на это еще раз ни за что на свете. Живот бы себе взрезала, лишь бы положить конец пытке. Венсан это знает. Я никогда не пыталась приукрасить этот эпизод. Всегда хотела, чтобы он знал. И не забывал. Моя мать то же самое говорила мне, и я от этого не умерла.

Мы смотрим на небо, в его звездную черноту. Я поглядываю краем глаза на Жози. Я виделась с ней раз шесть, не больше, и мало что знаю. Она не неприятна. Зная Венсана, моего сына, я ее жалею, но есть в ней что-то каменное, холодно-упрямое, и я думаю, что она справится, если даст себе труд. Я чувствую, что она крепкая, что в ней таится сила.

– Значит, в декабре, – говорю я ей. – Уже скоро.

– Он прав, – замечает она. – Вы в полном раздрае.

– Нет, вовсе нет, – отвечаю я. – Он меня плохо знает.

Я запираю за ними дверь. Обхожу первый этаж, вооружившись топориком для мяса, проверяю все двери и окна. Запираюсь в спальне. Когда ее начинает заливать рассвет, я так и лежу, не сомкнув глаз. Утро голубое, сияющее. Я спешу к матери. В ее гостиной натыкаюсь на молодого парня, атлетически сложенного, но совершенно заурядного.

Я спрашиваю себя, был ли тот, кто напал на меня вчера, похож на него, – помню я только маску с прорезями для глаз, да и то уже не могу припомнить, синяя она была или красная, – похож ли он на этого типа, который с удовлетворенным видом подмигивает мне, покидая квартиру моей матери.

– Мама, да сколько ты ему платишь, что за убожество!.. – говорю я. – Ты не могла бы его сменить? Не знаю, встречайся с интеллектуалом или с писателем. Тебе же не нужен жеребец, я полагаю. В твоем возрасте.

– Не пытайся меня поддеть. Мне не приходится краснеть за мою сексуальную жизнь. Ты просто стерва. Твой отец прав.

– Мама, хватит. Не говори мне о нем. Ему хорошо там, где он есть.

– Да что ты говоришь, детка?! Конечно, нет, твоему отцу нехорошо там, где он есть. Он сходит с ума.

– Он сошел с ума. Поговори с его психиатром.

Она угощает меня завтраком. Кажется, она еще что-то себе подправила с прошлого раза. Или просто накачала ботоксом, или, уж не знаю, что, не важно. Она коренным образом изменила свою жизнь, с тех пор как ее муж – он же, к несчастью, мой отец – сел за решетку, – хоть она и трудилась на благое дело в первое время. Бесстыдница, да и только. Она истратила много денег на пластическую хирургию в последние годы. Иногда, при определенном освещении, она меня пугает.

– Ладно. Чего ты хочешь?

– Чего я хочу? Мама, это ведь ты мне позвонила.

Она с минуту смотрит на меня, не реагируя.

Потом наклоняется ко мне и говорит:

– Подумай хорошенько, прежде чем ответить. Не отвечай сгоряча. Подумай хорошенько. Что ты скажешь, если я снова выйду замуж? Подумай хорошенько.

– Я тебя убью, очень просто. И думать не надо.

Она тихонько качает головой и, закинув ногу на ногу, закуривает сигарету.

– Тебе всегда нужна была стерильная версия жизни. Темные, анормальные стороны тебя всегда пугали.

– Я тебя убью. И избавь меня от твоей тарабарщины. Ты предупреждена.

До сих пор я закрывала глаза. Конечно, ее сексуальный аппетит всегда меня удивлял, и я его не одобряю – более того: он мне довольно противен, – но я решила проявить открытость и широту взглядов по этому вопросу. Если так она справляется с ситуацией, я с этим мирюсь – не стараясь выяснить подробности. Ну и ладно. Однако когда дело принимает несколько более серьезный оборот и мы рискуем ступить на скользкую почву, как с этой историей с замужеством, тут уж, черт побери, я вмешаюсь. Кто счастливый избранник на этот раз? Кого она встретила? Что за птица этот Ральф – так зовут парня, – который появился в поле зрения и омрачил его?

Я устранила адвоката, который утверждал, что без ума от нее, объявив ее носительницей вируса, потом директора агентства, рассказав ему всю правду о нашей истории – от которой бросает в дрожь, – но они-то хоть не просили ее руки.

Не думаю, что я смогу смириться с такой гротескной ситуацией. Женщина в семьдесят пять лет. Ее свадьба, цветы, медовый месяц. Она смахивает на этих жутких старых актрис, покрытых толстым слоем штукатурки, с силиконовыми грудями – пять тысяч евро за пару, – с блестящими глазами и диким загаром.

– Интересно знать, кто будет платить за мою квартиру все эти годы, – вздыхает она наконец. – Интересно, скажи мне.

– Я, конечно. Я же всегда это делала, разве нет?

Она улыбается, хотя явно очень раздражена.

– Ты такая эгоистка, Мишель. Просто жуть.

Я мажу маслом ломтики хлеба, выскочившие из тостера. Я не видела ее целый месяц, а мне уже хочется уйти.

– Представь, что с тобой что-нибудь случится, – говорит она.

Меня так и подмывает ответить, что это неизбежный риск.

Я намазываю тост малиновым вареньем. Кладу его много. Нарочно. Трудно не перемазать руки, и я протягиваю его ей. Она колеблется. Похоже на сгустки крови. Она с минуту смотрит на тост и