– А каким он был тогда? – спрашивает Кейт Уотерс, с заинтересованным видом подаваясь вперед, дабы подбодрить меня на откровенность.
«Тогда». В смысле, до того, как началось все это безумие.
– О, Глен был чудесным мужчиной! Очень нежным и любящим, готов был все для меня сделать. Постоянно дарил мне цветы, носил подарки. Называл единственной. У меня от этого голова шла кругом, ведь мне было всего семнадцать!
Гостье, вижу, это нравится. Забавными каракулями она поспешно заносит это в блокнот и снова заглядывается на меня. Я едва сдерживаюсь, чтоб не прыснуть. Во мне, чувствую, уже поднимается волна истерического смеха, однако на выходе она звучит лишь прерывистым всхлипом, и газетчица тут же тянется сочувственно погладить меня ладонью по руке.
– Не огорчайтесь так, все уже позади.
Что верно, то верно. Никакой больше полиции, никакого Глена. И больше никаких причуд.
Сейчас уж не могу точно вспомнить, когда я стала это так называть. Началось все задолго до того, как я сумела найти этому какое-то название. Начиная с самого бракосочетания в шикарном отеле «Чарльтон Хаус», я слишком уж занята была тем, чтобы сделать наш брак идеальным.
Мои мама с папой считали, что в свои девятнадцать я слишком молода для замужества, однако мы с Гленом их в этом переубедили. Точнее, переубеждал Глен. Он держался настолько уверенно, настолько был ко мне нежным, что в конце концов папа сказал «да», и мы отметили это бутылочкой «Ламбруско».
Как единственной дочери, родители выложили мне на свадьбу кругленькую сумму, и я с утра до вечера просиживала в салонах, разглядывая вместе с мамой каталоги платьев и предвкушая самый знаменательный день в жизни. День нашей свадьбы. Я словно всем существом вцепилась в это событие, заполнив им свою жизнь. Глен же вообще в это не вмешивался.
– Это по твоему ведомству, – сказал он как-то раз и рассмеялся.
Звучало это так, будто у него тоже имеется некое свое «ведомство». Я решила, что Глен имеет в виду работу, становясь теперь главным кормильцем семьи, как сам он говорил.
– Понимаю, это может показаться старомодным, Джинни, но я хотел бы всячески тебя опекать. Ты все ж таки очень молода, и у нас с тобой столько еще впереди.
Он вечно вынашивал какие-то грандиозные замыслы, и когда о них рассказывал, звучало это удивительно захватывающе. Он планировал сделаться управляющим филиалом, а потом уйти из банка и основать собственный бизнес. Чтобы, дескать, самому себе быть хозяином и зарабатывать кучу денег. Я уже даже представляла его в шикарном костюме, с секретаршей и большущей машиной. А я… я при этом просто рядом с ним.
– Ничто и никогда между нами не изменится, Джинни, – говорил он. – Я люблю тебя так же, как и ты меня.
И вот мы приобрели себе дом под номером двенадцать и сразу после свадьбы туда переехали. Кстати, и прожили в этом доме по сей день.
Перед домом когда-то имелся небольшой садик, но мы засыпали все гравием, дабы, по словам Глена, «сэкономить на стрижке газона». Мне бы на самом деле больше понравилась трава, но Глен любил, чтобы все везде было опрятно. Поначалу, когда мы только съехались, мне приходилось нелегко, поскольку прежде я всегда была немножечко неряхой. Дома мама вечно собирала после меня грязные тарелки и выуживала из пылищи под кроватью разномастные носки. Глена бы точно кондрашка хватил, случись ему такое наблюдать!
Вот как сейчас вижу, как он стиснул зубы, а глаза сузились в щелочки, когда мы однажды вечером, еще по первости, пили с Гленом чай, и он поймал меня на том, что я небрежно смахиваю рукой крошки со стола на пол. Я даже не отдавала себе отчета, что делаю, – должно быть, сотни раз уже так сметала не задумываясь, – но больше уже не делала этого ни разу. В этом отношении Глен был для меня что надо: именно он научил, что и как надо делать, чтобы в доме всегда было чисто. Ему нравилось, когда все аккуратно.
На первых порах Глен все мне рассказывал о своей работе в банке: о том, какие у него обязанности, и какая он опора для младших сотрудников, и какие у них в отделе гуляют шутки друг над другом. Рассказывал о своем начальнике, которого терпеть не мог («Он же мнит себя самым лучшим, Джинни!»), и вообще о тех, с кем работал бок о бок. О Джое и Лиз из бэк-офиса; о Скотте из отдела обслуживания, у которого была ужасная кожа лица, и он краснел по любому поводу; о Мэй, что была у них на стажировке и постоянно делала какие-то ошибки. Мне нравилось слушать его истории, нравилось узнавать про этот его мир.
Кажется, я пыталась рассказывать ему и о своей работе, однако мы довольно быстро откатывались обратно к банковским делам.
– Парикмахер, конечно, не самая увлекательная на свете профессия, – говорил Глен, – но ты делаешь это великолепно, Джинни, и я очень горжусь тобой.
Он говорил, что хочет заставить меня почувствовать себя уверенней и лучше. И ему это на самом деле удавалось. Быть любимой Гленом казалось мне тогда верхом благополучия.
Кейт Уотерс глядит на меня, снова склоняя голову набок. Что ж, она вроде неплохой человек, и я, пожалуй, дам то, что ей нужно. Прежде я никогда не разговаривала с журналистами – если не считать того, что велела им убираться восвояси, – и даже не представляла, что когда-либо пущу кого-то из них в дом. Не один год они время от времени заявлялись к нашей двери, но до сегодняшнего дня ни одному не удавалось проникнуть внутрь. Уж Глен за этим бдительно следил!
Но теперь-то его нет. Да и Кейт Уотерс кажется мне совсем непохожей на тех газетчиков. Она говорит, будто ощущает со мною «истинное родство». Мол, ей кажется, что мы знаем друг друга уже долгие годы. Я понимаю, что она имеет в виду.
– Должно быть, его смерть обернулась для вас страшным потрясением, – говорит она, опять пожимая мне руку.
Я молча киваю.
Не могу же я ей сказать, как в последние дни лежала без сна, желая, чтобы Глена не стало. Ну не то чтобы он вдруг умер, нет. Я не желала ему ни боли, ни страданий – ничего подобного. Я просто хотела, чтобы рядом со мной его никогда больше не было. Я даже проигрывала в воображении один момент, когда мне звонят из полиции и скорбный низкий голос говорит: «Миссис Тейлор, мне крайне жаль, но