хотел им верить. Больше всего на свете он хотел поверить им и отделаться от всего раз и навсегда, и тут появилась возможность сделать это, оставшись неразвращенным: поверить в ничто, а не во зло. Армия забросила его на край света и забыла о нем. Он был ранен, и о нем вспомнили только для того, чтобы извлечь шрапнель из грудной клетки, — ему сказали, что вынули ее, но не показали, и он все время чувствовал ее внутри, ржавую и ядовитую. Потом его перебросили в другую пустыню и снова забыли. У него было достаточно времени, чтобы изучить свою душу и убедить себя, что ее не существует. Полностью уверившись в этом, он понял, что знал об этом всегда. Беда только в том, что он скучал по дому, — к Иисусу это отношения не имело. Когда армия наконец его отпустила, ему было приятно думать, что его так и не развратили. Он хотел одного — вернуться в Ист-род, Теннесси. Библия в черном переплете и материнские очки лежали на дне рюкзака. Он уже вообще ничего не читал, но хранил Библию, потому что она напоминала ему о доме. Очки остались на случай, если зрение вдруг ухудшится.

Два дня назад армия освободила Хейза в городе на три сотни миль севернее места, где он хотел оказаться, и он тут же пошел на вокзал и купил билет до Мэлси — ближайшей к Истроду станции. До поезда оставалось четыре часа, и Хейз заглянул в темный магазин у вокзала. Это была тесная, пахнущая картоном лавка, в глубине было совсем темно. Он забрался в самый дальний конец и купил синий костюм и черную шляпу. Военную форму он положил в бумажный пакет и запихнул в урну на углу. При дневном свете новый костюм оказался ярко-голубым, а шляпа словно окостенела от ярости.

В Мэлси он добрался в пять дня и больше половины дороги до Истрода проехал на грузовике с хлопком. Остаток пути преодолел пешком и добрался в девять вечера, когда только стемнело. Дом был черен как ночь, которой был открыт; хотя Хейз заметил, что забор местами повалился, а сорная трава проросла сквозь настил крыльца, он не сразу понял, что перед ним не дом, а лишь его остов. Он смял конверт, поднес к нему спичку, прошелся по пустым комнатам, поднялся на второй этаж, спустился вниз. Когда конверт сгорел, он поджег другой и обошел все комнаты еще раз. Ночь он провел на кухонном полу, доска свалилась ему на голову с потолка и поранила лицо.

В доме ничего не осталось — только шкаф на кухне. Его мать всегда спала на кухне, и там стоял ее ореховый шкаф. Когда-то она заплатила за него тридцать долларов и уже никогда больше не покупала ничего столь внушительного. Кто-то забрал все вещи, а этот шкаф оставил. Он открыл ящики. В самом верхнем лежали два мотка шпагата, остальные были пусты. Он удивился, что никто не позарился на такой шкаф. Он взял шпагат и привязал ножки шкафа к половицам, а в каждом ящике оставил записки: «ЭТО ШКАФ ХЕЙЗЕЛА МОУТСА. НЕ ТРОЖЬ - ПОЙМАЮ И УБЬЮ».

В полусне он думал о шкафе и решил, что его матери легче теперь лежать в могиле, — она знает, что шкаф под охраной. Если она придет ночью, то сразу увидит. Он размышлял, ходит ли она по ночам и навещает ли дом? Она придет с тем же выражением лица, неуспокоенным и настороженным, которое он видел сквозь щель в гробу. Он видел ее лицо в щель, когда начали опускать крышку. Тогда ему было шестнадцать. По ее лицу пробежала тень, опуская уголки рта, словно и смертью она была так же недовольна, как прежде жизнью, — точно хотела выпрыгнуть, откинуть крышку, вылететь наружу и, наконец, получить удовольствие: но тут гроб закрыли. Может быть, она хотела вылететь оттуда, может быть, хотела прыгнуть. Он видел ее во сне — жуткую, словно гигантская летучая мышь; она пыталась вырваться оттуда, но на лицо бесконечно наползала тень, и крышка закрывалась. Он видел, как крышка закрывается

изнутри, опускается все ниже, отрезая свет и комнату. Он открыл глаза — крышка приближалась, он рванулся в щель, протиснул голову и плечи, завис, чувствуя тошноту, в тусклом свете, падающем на ковер на полу. Протиснувшись над занавеской полки, он заметил в другом конце вагона проводника — белый неподвижный силуэт в темноте, не сводивший с него глаз.

— Мне плохо, — позвал он. — Я не могу взаперти в этой штуке. Выпусти меня.

Проводник все так же смотрел на него, не шелохнувшись.

— Господи Иисусе, — сказал Хейз, — Господи Иисусе. Проводник не двигался.

— Иисус давно отвалил отсюда, — произнес он с горьким торжеством.

ГЛАВА 2

Хейз попал в Толкинхем только на следующий день, в шесть вечера. Утром он вышел из вагона на какой-то платформе подышать свежим воздухом, на что-то загляделся, и тут поезд тронулся. Он погнался за ним, но шляпу сдуло ветром, и пришлось бежать за ней. К счастью, он взял с собой рюкзак, опасаясь, что в него залезут и что-нибудь стащат. Пришлось прождать шесть часов на этой платформе, пока не подошел нужный поезд.

Сойдя в Толкинхеме, он сразу увидел вывески и рекламы: «АРАХИС», «ВЕСТЕРН ЮНИОН», «АЯКС», «ТАКСИ», «ОТЕЛЬ», «КОНДИТЕРСКАЯ». Большинство были электрическими — загорались и гасли или залихватски подмигивали. Хейз шел очень медленно, держа рюкзак за лямку. Он смотрел по сторонам, вглядываясь то в одну вывеску, то в другую. Прошел всю платформу, потом вернулся, словно снова собирался сесть в поезд. Под тяжелой шляпой его лицо было строгим и решительным. Никто из прохожих не догадался бы, что ему некуда идти. Несколько раз он обошел забитый народом зал ожидания, но ему не хотелось сидеть там на скамейке. Надо было найти укромное место.

Наконец он толкнул дверь со скромной черно-белой табличкой: «МУЖСКОЙ ТУАЛЕТ. ТОЛЬКО ДЛЯ БЕЛЫХ».

Он вошел в тесное помещение: с одной стороны тянулся ряд умывальников, с другой — деревянные кабинки. Стены, некогда выкрашенные в жизнерадостный ярко-желтый цвет, теперь позеленели и были покрыты надписями и детальными изображениями частей как мужского, так и женского тела. Некоторые кабинки запирались, на одной дверце чем-то вроде цветного мелка было крупно написано: «ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ» — и три восклицательных знака, а также рисунок, похожий на змею. Сюда Хейз и вошел.

Некоторое время он просидел в тесной кабинке, изучая надписи на стенах и двери, пока слева от рулона туалетной бумаги не заметил одну любопытную. Кто-то вывел явно