Двадцатые годы были для него ужасным десятилетием. Всё в Берлине стало слишком громким, слишком быстрым, слишком вакхическим для этого любителя полутеней. Он спрятался в хмурые комнаты своей приемной на Бель-Альянс-Штрассе, 12, второй этаж, направо, в свой «дом престарелых», как говорит он сам. А ведь Готфриду Бенну всего сорок три года. Здесь он с восьми до восемнадцати занимается кожными и венерическими заболеваниями, но пациентки редко забредают к нему, и «звонок редко нарушает мои милые сумерки», как он пишет одной своей любовнице.
Вечером он обычно пьет пиво и ест «касселер» [2] в соседнем кафе «Рейхсканцлер», иногда он пытается написать стихотворение. Но получается плохо, все строфы по-прежнему из восьми строк, но слова беспомощны и ни одно издательство не хочет публиковать их. Ночами он встает у окна своей спальни, гасит свет и ждет, что к нему вернется вдохновение. Прислушивается к сентиментальным мелодиям, доносящимся из кафешантана во дворе, слышит, как внизу чересчур громко и беспричинно смеются пары, которым ужасно хочется, чтобы этот вечер не закончился так же грустно, как вчерашний. Бенн напивается кофе до одурения, не спит по две-три ночи, принимает кокаин — всё для того, чтобы пробудить в себе поэтическую силу. Но она продолжает прятаться. Его жена умерла, дочь он переправил к бездетной любовнице в Данию, ему пришлось съехать из огромной квартиры на Пассауэр-Штрассе, а его брата приговорили к смертной казни за участие в политическом убийстве. Вот такие у него получились «золотые двадцатые». Он регулярно заводил любовниц, в основном актрис или певиц, предпочитая при этом вдов, но его строгая выправка, его букеты фиалок, его офицерский аристократизм и его пронзительный голос не то чтобы сводили с ума современных женщин в «Романском кафе», в барах Шёнеберга или на Курфюрстендамм. Он кланялся, входя в помещение и покидая его, он не мог иначе. Это были скорее отчаявшиеся, несчастные женщины, которые надеялись получить хоть какое-то утешение от поэта в халате врача и от его непоколебимой меланхолии, утешение физическое или химическое, но на самом деле они искали всего лишь понимания для затянутых ряской болот своей тоски. Да, перед войной он прославился своими экспрессионистическими стихами о морге и «раковых бараках», но с тех пор прошло уже пятнадцать лет. Теперь каждый дурак говорит о смерти и сексе так же небрежно, как он в 1913 году. И вот в 1929 году доктор медицины Готфрид Бенн — всего лишь человек с богатым прошлым и с обвисшими веками, чей-то «предтеча».
Первого февраля в его кабинете звонит телефон, это Лили Бреда, его нынешняя любовница — безработная актриса, тоже отчаявшаяся женщина, ей сорок один год и она смертельно устала от своих несбывшихся надежд на Бенна и на жизнь. Она говорит, что собирается покончить с собой, потом утробно всхлипывает, сначала тихо, потом громче. Вешает трубку. Бенн выбегает из кабинета, мчится на такси к ней домой, но бездыханная и обезображенная Лили Бреда уже лежит на мостовой. Она выпрыгнула из окна спальни на шестом этаже. Пожарные накрывают простыней ее мертвое тело, которое Бенн еще недавно ласкал. Бенн публикует в газете BZ объявление о смерти Лили. Организует похороны. Никто из двадцати присутствующих на траурной церемонии не произносит ни слова, когда ее опускают в холодную землю в Штансдорфе под Потсдамом. Еще только полчетвертого, но уже смеркается. Бенн обращается со словами утешения к Элинор Бюллер, лучшей подруге Лили. Потом надевает свою темную шляпу, поднимает воротник пальто и тяжелыми, как свинец, шагами идет по тонкому снегу. На вокзал он приходит слишком рано, еще час до ближайшего поезда. Вечером в своем берлинском кабинете, в котором пахнет формальдегидом и безнадежностью, Бенн замечает, что разучился плакать. «Конечно, — пишет он тем же вечером своей подруге Софии Васмут, — конечно, она умерла из-за меня, прямо или косвенно». Всхлипывания в телефонной трубке — это было последнее, что он услышал от нее.
Ночью он не видит никаких снов, а наутро хватает трубку и звонит Элинор Бюллер, подруге Лили, которой он накануне жал руку у могилы. Они долго разговаривают. Она рассказывает, он слушает. Проходят две недели, они встречаются, идут на китайскую выставку, потом пьют вино в кафе «Пости». Потом направляются к Бенну домой и становятся парой. Как он скажет позже, он не может жить «без этого». «Венец творенья, свинья, человек», — когда-то лаконично сформулировал он в своем стихотворении.
Вскоре они решают пожениться, Элинор Бюллер в четвертый раз, Бенн во второй. Она заказывает визитные карточки — «Элинор Бенн, урожденная Бюллер». Ей не придется ими воспользоваться. Еще девять лет она будет: Элинор Бюллер, возлюбленная Бенна. «Детка, давай не будем жениться», — успокаивает он ее всякий раз, ведь брак — всего лишь «институт для укрощения полового инстинкта». А она ведь не собирается его укрощать, верно?
*«Во многих произведениях викторианской эпохи, и далеко не только в английском искусстве, — пишет Теодор Адорно, — власть секса и родственного ему сенсуального момента ощущается именно в результате их замалчивания». Бывают моменты «такой покоряющей нежности, какую в состоянии выразить лишь тот, кто лишен этой нежности в жизни». Теодор Адорно, этот жизнелюбивый сын франкфуртского виноторговца с острой потребностью в нежности, в то время редко испытывал лишения. В двадцатые годы он был студентом во Франкфурте, Вене и Берлине, его жизнь была очень насыщенной — и учебными предметами, и диссертациями, и женщинами. В промежутках он писал музыку и музыкальные рецензии. Особенно сильное впечатление он произвел на доктора химии, дочь промышленника Маргарету Карплюс из Берлина. Они познакомились благодаря своим отцам, потому что отец Адорно поставлял в Берлин излишки танины, делавшие его вино таким терпким, а перчатки, которые производил отец Маргареты Карплюс, — более эластичными. Разве это не красивый символ? Всю свою жизнь Маргарета Карплюс, которая потом станет Гретель Адорно, будет делать более эластичными тяжелые танины в мыслях своего супруга — переспрашивая, исправляя и упорядочивая эти мысли на пишущей машинке.
Но в 1929 году это еще не очевидная перспектива, хотя она уже год как обручилась с Адорно. У этой высокой и красивой женщины из семьи ассимилированных евреев своя голова на плечах. Она близко дружит с Бертольтом Брехтом, с Ласло Мохой-Надем, с Зигфридом Кракауэром, с Куртом Вайлем и Лотте Леньей. А в своем сердце она разрывается между тремя гениями. С