Что-то липнет к его лицу. Сухое и почему-то пахнет дерьмом, но он надеется, что это не оно. Ему холодно. Плитка пола под ним ледяная.

Надо бы прикрыться, пока оклемается, он ведь голый. Он шарит вокруг, нащупывает кончиками пальцев полотенце, набрасывает его на себя, оно насквозь мокрое.

– Черт! Не может… – шипит он, рывком поднимаясь, но врезается в раковину прямо над головой и снова падает на пол в глубоком нокауте.

Через пятнадцать минут Паоло наконец на ногах. Он констатировал ущерб от бурной ночи, осмотрел треснувшую раковину и поковырял засохшую блевотину на своем лице и свернувшуюся кровь на лбу. Не так страшно, как больно. Он умылся и прижег розовую шишку.

Картины ночи начали всплывать в его памяти в беспорядке. Начало вечера в бистро на улице Стивенсона, потом ночной бар в Бельвиле, но никакого понятия, как он добрался из пункта А в пункт Б. Он только надеется, что его мотоцикл стоит внизу у подъезда, что он не бросил его где-нибудь на перекрестке или в лесу.

Вспоминаются лица, порой безымянные. Шала и Тони изображают из себя барменов в незнакомой гостиной. Дорожки, прочерченные на низком стеклянном столике, как разметка стометровой дистанции. Бурая дорожка, белая, бурая, белая, желтоватая и опять белая. Потом чья-то щель в туалете ночного клуба, и он под ней, обшаривает ее ртом, стоя на коленях на плиточном полу, щель без головы.

Он роется в кармане куртки в поисках сигарет и достает трусики. Голубые трусики. Вешает их на гриф прислоненной к стене гитары.

– Твою мать… – цедит он сквозь зубы, глядя на клочок ткани.

Снова порывшись в кармане, находит сигареты и ключ от мотоцикла.

Эти утренние калейдоскопы в голове пугают его все сильнее. Он чувствует себя словно на краю бездны, не в состоянии отличить твердую почву от пустоты, действительность от всего остального, но все равно не может устоять, вечер за вечером, перед желанием раствориться в ночи, в городе. Плыть по течению в асфальтовом потоке этих вен, орошающих незримое, неведомо где расположенное сердце, к которому каждая улица несет свой груз тайн, поцелуев, ярости и смерти. Вирусная непрерывность, питающая матрицу, человек – колесико в ночном механизме, каждый играет роль, выпавшую ему в сердце города. Лужайки парков, усеянные жирными упаковками из KFC, которые уносит ветер и мутные воды сточных канав, Париж-угоришь, город поет свой гимн, одеваясь в цвета его полуночной фауны, начинающих вампиров. Столица-волчица с миллионами сосцов, манящих к себе Ромула, Рема и еще многих и многих, бесчисленных пащенков Бельвиля и других мест, жаждущих схлестнуться с этим асфальтом, с парижской ночью.

Он озирается, с его двухкомнатной квартирой они похожи, как близнецы. В ней царит застывший хаос – бумаги и чашки с кофе, одежда на разных стадиях чистоты, книги, оставленные страницами вниз, к которым он больше не прикасался. За пять лет жизни здесь он так и не начал ремонт, который поклялся себе сделать, когда въехал.

На барном столике Паоло наполнил итальянский кофейник, поглядывая в окно. Уже, должно быть, полдень.

– Поносное небо в пятнадцати метрах от земли… На город опустили потолок… – говорит он бесстрастным голосом радиоведущего, читающего сводку погоды. – И это называется весна!

Он смотрит на небо с чувством, будто разглядывает изнутри свой череп, полный серого ядовитого тумана. Лабиринт с зыбкими стенами и без малейшей видимости. Закурив сигарету, думает, что был бы не прочь передохнуть, хоть недолго, от этого тумана, который заполоняет его, давит тоннами веса, точно твердый, и непрестанно прижимает к земле.

Он достал виниловый диск Тома Уэйтса, свой любимый, Rain Dogs, то что надо для утра в кусках. Гитара Марка Рибо и голос старины Тома колышутся так, что убаюкивают. Болотное танго. Паоло садится за стол и, отодвинув пепельницы и счета, ставит чашку. Кофе без сахара, обжигающе горячий. Где-то под бумагами завибрировал мобильник.

– Да?

– Паоло, это Ахмед. Ты где? Уже полчаса тебя ждем.

– Ахмед… Мне жаль… Извини… Я только продрал глаза, я…

– Ну нет, так не пойдет, парень! Я поручился, что ты будешь. Ты же знаешь братьев, им это не понравится.

Паоло смотрит на часы.

– Я могу приехать через… тридцать минут… Но предупреждаю сразу, бабок у меня нет.

– Не вздумай, Паоло. Они и так уже бесятся, что ты тянешь резину. Ты должен дать им хоть что-то, и не потом, а прямо сейчас. Иначе тебе начистят мордашку, и на гитаре своей еще долго бренчать не сможешь…

Занять бабок у братьев Мусауи была его последняя по счету плохая идея. Все равно что подцепить гангрену и пытаться вылечить ее снотворным. Такая ситуация подтачивает твою жизнь с каждым днем, медленно, но верно, так же верно, как проценты за просрочку, которые они не преминут с тебя стребовать. Серость темнеет, переходя в черноту.

Два месяца назад исчез фургон его группы со всем содержимым; в тот вечер была очередь Паоло отогнать его в бокс на Порт-де-ла-Шапель после концерта. Фургон был под его ответственностью. Но певец предпочел задержаться и выпить в квартире напротив зала, где они выступали, где-то в Эсоне. Он долго наблюдал в окно за стареньким белым «Ситроеном», припаркованным на огромной стоянке по другую сторону улицы, где молодые ребята устроили гонки на левых машинах. За кольцевой дорогой это стало спортом. Они играли в Fast & Furious на «Гольфах», у которых Джи Ти Ай был лишь стикером, приклеенным к заднему стеклу. Глушили дерьмовое виски и сворачивали косяк за косяком. Была суббота.

После долгой беседы с маленькой брюнеткой в очках, кудрявой, как барашек, которая так и ела его глазами, Паоло прикорнул на диване и проспал несколько часов. Ранним утром фургон со всем, что в нем было, исчез. Исчезли ударная установка, усилители,