Иногда остается единственный способ выяснить, жив ли я: зайти на мою страницу в «Фейсбуке» и проверить, сколько человек лайкнули последний пост. Если зашкаливает за 100 000, иногда случается эрекция.
Тем вечером я был всерьез озабочен: моя дочь не мечтала о поцелуе Роберта Паттинсона, не хотела познакомиться с ним и переброситься парой фраз. Ей нужно было одно: запостить в соцсетях свое лицо рядом с красавчиком! А иначе как убедишь подружек, что действительно встречалась с селебрити? Все мы, не только моя девочка, участвуем в бешеной гонке. Дети и взрослые, молодые и старые, богатые и бедные, знаменитые и безвестные воспринимают публикацию собственной фотографии как нечто более важное, чем даже подпись на чеке или брачном договоре. Мы жаждем «лицевого» признания. Восемь миллиардов землян выкрикивают в пустоту неутолимое желание: «Смотрите на нас! Ну хоть заметьте!» Мы хотим быть принятыми во внимание. Наше лицо жаждет кликов. Если у меня больше лайков, чем у тебя, это доказательство моей счастливости. Так же и на телевидении: ведущий с более многочисленной аудиторией считает, что любим сильнее, чем коллеги по цеху. Такова логика селфиста: раздавить других, завоевав максимум любви публики. Цифровая революция привела к мутации: эгоцентризм стал планетарной идеологией. Мы лишились влияния на мир, остался один личный горизонт. Раньше власть была в руках придворных, потом перешла к кинозвездам. Как только каждый землянин стал сам себе медиа, весь мир захотел взять верх над ближним. Повсюду.
Когда Роберт Паттинсон приехал в Канны на премьеру фильма «Звездная карта»[18], Роми со мной не было, и я взял у него автограф. На собственной фотографии, вырванной из журнала Vogue, артист написал красным фломастером: To Romy with love хохохо Bob[19]. Думаете, дочь сказала мне спасибо? Хо-хо-хо! Она попросила:
— Поклянись, что не сам подписал фотографию!
Мы произвели на свет недоверчивое поколение. Больнее всего меня ранил тот факт, что Роми до сих пор так и не захотела сделать селфи с собственным отцом.
* * *В том году у моей матери случился инфаркт, а отец упал в аэропорту, и я стал превращаться в завсегдатая парижских больниц. Узнал, что такое сосудистый стент и как выглядит титановый протез коленного сустава. Я начал ненавидеть старость — предбанник могилы. У меня была высокооплачиваемая работа, хорошенькая десятилетняя дочка, трехкомнатная квартира в центре Парижа, представительский BMW ActiveHybrid, и я не спешил утратить все эти богатства. Роми вернулась из клиники и прошла на кухню, так круто выгнув одну бровь, что она взлетела над всем лицом.
— Это что же получается, папа, все умирают? Сначала умрут дедушка с бабушкой, потом мама, ты, я, животные, деревья и цветы?
Она смотрела на меня в упор, как на Господа Бога, а я был обычным отцом одноядерного семейства, проходящим ускоренный курс обучения уходу за лежачими больными в кардиохирургии и отделении травматологии и ортопедии в больницах Кошена и Нейи. Я вдруг понял: хватит растворять в утренней кока-коле таблетки лексомила[20] в качестве средства от тревоги и страха. Немножко стыдно признаваться, но я не предвидел, что моим родителям однажды исполнится восемьдесят, после чего наступит мой черед, а потом то же случится с Роми. Я ничего не понимаю в математике и старости. Два голубых круглых глаза золотоволосой куклы, стоявшей между микроволновкой и бурчащим холодильником, медленно наполнялись слезами. Я вспомнил, как взбунтовалась моя дочь, узнав от матери, что Пер Ноэля[21] не существует. Роми ненавидит вранье.
— Не хочу, чтобы ты умирал, папа…
До чего же сладко бывает вылезти из скорлупы и услышать такое! Теперь увлажнились мои глаза, я уткнулся носом в волосы Роми, пахнущие лимонно-апельсиновым шампунем. Уж простите, повторюсь: не понимаю, как у такого… ммм… некрасивого мужчины могла родиться дочка-красавица!
— Не волнуйся, дорогая, с сегодняшнего дня смерть отменяется.
Наверное, мы являли собой дивное зрелище — как многие люди в печали. Несчастье придает взгляду величие. Все счастливые семьи похожи друг на друга… — так начал Лев Толстой роман «Анна Каренина». И добавил: …каждая несчастливая семья несчастлива по-своему. Я не согласен с графом: смерть — пример архибанального горя. Я откашлялся, как всегда делал мой дедушка-военный, собираясь навести порядок в доме.
— Ты жестоко заблуждаешься, мой любимый крольчонок: да, люди, животные и деревья умирали тысячелетиями, но отныне с этим покончено.
Оставалось одно — сдержать опрометчивое обещание.
* * *Перспектива посещения Женевского института генетики и геномики привела Роми в экстаз.
— Мы будем есть фондю?
Это любимое блюдо моей дочери.
Наше Женевское приключение началось свиданием с профессором Стилианосом Антонаракисом[22]. Я придумал отличный предлог — сказал, что готовлюсь к передаче о бессмертии человека, — и греческий ученый назначил мне встречу, пообещав растолковать, как модификации дезоксирибонуклеиновой кислоты[23] продлят нам жизнь. Множество эссе, написанных трансгуманистами всех мастей, и навели меня на мысль устроить круглый стол на тему «Смерть смерти» и пригласить Лорана Александра[24], Стилианоса Антонаракиса, Люка Ферри[25], Дмитрия Ицкова[26], Матье Теренса[27] и «папу» Google Сергея Брина[28].
В такси, которое везло нас вокруг озера, Роми спала. Солнце обжигало заснеженные вершины Юрá[29], и они потели прозрачным туманом. Этот белый пейзаж вдохновил Мэри Шелли на создание «Франкенштейна»[30]. Наверное, неслучайно профессор Антонаракис колдует над ДНК именно в этом городе. В Швейцарии, стране самых педантичных часовщиков, вообще нет ничего случайного. В 1816 году, на вилле Диодати, писательница Шелли (тогда еще Мэри Годвин) прочувствовала всю его готичность. Покой и мир возлежат на внешнем рационализме, но лично я никогда не верил