– Чего ты, – говорит, – я ваш проводник, к вам прикреплен, и вы мне обязаны подчиняться.
– Закрой дверь, – говорит Мария из бани, – пусть я сперва оденусь и Васю одену.
– Ладно, – говорит проводник, – одевайтесь, – и скрылся, ухмыльнувшись.
Проводник этот чем-то был похож на Васю, если б тот вырос. Как и Вася, был он худой, глаза маленькие, серые, лицо продолговатое, чуть курносый. Хоть и был он похож на Васю, Мария его сразу невзлюбила, а Вася, наоборот, к нему потянулся. Так что Мария впервые испытала странное чувство, как будто одно общее, но в отношении Васи оно было недовольст-вом, а в отношении проводника – завистью, точно проводник для Васи что-то имел, чего она, родная сестра, не имела. Однако показывать открыто проводнику, которого звали Гриша, свою неприязнь нельзя было, поскольку у него находилась корзинка с провизией – хлебом и салом. Правда, сала Гриша-проводник не выдавал им еще ни разу, но хлеб – выдавал.
И поехали они так по селам Петровским Харьковской области. Приезжают они в село большое, много в нем домов каменных и церковь белая на площади.
– Вот оно, – говорит Гриша, – ваше Петровское.
И Вася, чтобы проводнику угодить, говорит:
– Наше это, наше…
А Мария посмотрела вокруг и говорит:
– Нет, не наше… У нас церковь на бугре стояла и санаторий рядом, а внизу речка течет.
– Ладно, – говорит Гриша, – не ваше, так не ваше.
Сели опять в поезд и поехали, а потом с поезда слезли и на подводе по местной тамбе ехали. Пока на подводе ехали, Гриша все шептался с Васей, а Мария посматривала на это неодобрительно, но молчала, поскольку корзинка с провизией была у Гриши. Замечает Мария, что Гриша себе и Васе отрезал хлеба и сала, себе побольше, Васе поменьше, а ей один лишь хлеб, да и то небольшой кусок. Пусть, думает Мария, Вася сала поест, раз мне сала не достанется, пусть, – хоть за себя огорчается, но за Васю радуется.
Наконец приезжают они в село. На бугре стоит церковь, под бугром речка течет.
– Ваше это село Петровское? – спрашивает Гриша.
– Наше, – чтобы угодить ему, отвечает несмышленый Вася.
– Нет, не наше, – говорит Мария, – и хоть церковь стоит на бугре и речка есть, а где же санаторий? И заказа не видно, через который в село Поповка идти, где бабушка и дедушка хату имели.
Поехали опять, сперва на подводе, потом на поезде, потом опять на подводе.
– Ваше это село? – спрашивает Гриша.
– Наше, – говорит Вася.
– А если наше, – не выдерживает Мария, – то где ж хутор Луговой? И найди-ка, Вася, нашу хату, где Шура и Коля живут… Разве ты не помнишь, что хата наша стояла на отшибе и против был цветник, где летом собирали ягоду землянику и грибы?
– Ладно, – говорит Гриша и улыбается, – вы меж собой не ругайтесь, поедем дальше.
Приехали на какой-то маленький полустанок.
– Поездов сегодня уж больше не будет, – говорит Гриша, – так что здесь заночуем. Да и не время ночью село Петровское искать. Вы и днем его узнать не можете.
А Мария отвечает:
– Я и ночью его б узнала, если б увидела. На бугре мельница, под бугром речка идет в другое село, Ком-Кузнецовское, а тамба идет в город Димитров, и по пути там поселок Липки.
– Вот завтра ты по этим признакам и найдешь, – улыбаясь по своему обыкновению, говорит Гриша, – а сейчас ужинать пора, – и отрезает себе большой кусок хлеба и кусок сала. Васе поменьше кусок хлеба и кусок сала, а Марии опять только хлеба небольшой кусок.
Вася хлеб укусит, сала полижет, хлеб укусит, сала полижет и все с Гришей о чем-то перешептывается. Наконец Гриша говорит:
– Чего нам здесь на полустанке ночевать? Здесь дует и не заснешь, поезда грохочут, паровозы гудят. Я эту местность знаю, пойдемте, неподалеку большой сарай имеется, еще от помещика остался, и в нем полно соломы. Крыс мы криком разгоним и там переночуем.
Мария возражать начала, и не потому, что ей на полустанке нравилось, а просто – что Гриша ни скажет, ей возражать хочется. Но Вася Гришу поддержал.
– Холодно мне здесь, – говорит, – не засну я. В сарай хочу…
Что сделаешь, раз и Вася в сарай хочет. Пошли они от полустанка, где хоть фонарь горел, куда-то во тьму, поскольку в тот вечер и постной харьковской луны на небе не было, и звезд не видно. Небо темное, но дождя нет, тихо, даже собачьего лая не слышно, и безветренно, вроде бы потеплело. Хотела Мария брата своего Васю за руку взять, но тот руку выдернул и поближе к проводнику жмется, а Мария идет одна, чуть поотстав. Дороги никакой, под ногами сплошные бугры да ямы, и вообще вроде бы по полю идут, поблизости никакого жилья. Наконец впереди что-то показалось.
– Вот он, сарай, – говорит Гриша, – только дверь заперта, надо доску отодвинуть, тут доска одна надорвана.
Полезли в дыру, и верно, на солому наткнулись.
– Ух, мягко здесь, – говорит Вася, – тепло.
– Вот так, Мария, – говорит Гриша, – а ты не хотела.
– Давай, Вася, – говорит Мария, – ложись со мной рядом, прижмись, еще теплей будет, а то хоть и солома здесь, но под утро прихватит холодом.
– Нет, – отвечает Вася, – я с Гришей лягу. Уж не «дядька Гриша» он его зовет и не «проводник», а просто Гриша, вроде бы он ему брат, как Коля.
– Ложись, где хочешь, – сердито отвечает Мария, – дурной ты…
– Сама дурная, – отвечает Вася. Тут Мария даже растерялась.
– Вася, – говорит, – братик мой, кто ж тебя этому учит? Ведь слышала б тебя мама наша, или сестра Шура, или брат Коля, какой ты стал, они б подумали, что я тебя учу дурному, поскольку я все время с тобой вожусь. Ведь ты еще малое дитя, Вася, ты должен сестру свою слушать, как мать, раз от матери мы отстали…
– Ты мне не мать, – говорит Вася, – мать я бы слушал, а тебя слушать не хочу.
Тут Гриша вмешивается из темноты.
– Ладно, – говорит, – ты, Вася, действительно, сестре не груби.
И только он это сказал, как Вася перестал грубить. Но от такого отсутствия грубости у Марии не только не появился покой, а, наоборот, еще более тоскливо стало. Если, думает, станет Вася дурным человеком, не простят мне этого ни мать, ни брат Коля, ни сестра Шура.
Так в тоскливых мыслях она и задремала, без брата, который начал похрапывать в другом конце