— А из-за чего же? — спросил Альбрехт с интересом.
— Ну, — сказал я, — причины все же есть и поблагороднее. К примеру, вот та, которую ведем с Мунтвигом, а он… ха-ха!.. с нами. Он же начал великий поход за Честь, за Доблесть, за Веру, за Добро. Только за это и стоит воевать, хотя, если честно, то и за это воевать не стоит… мечами. Есть же диспуты, словесные баталии, сражения, битвы, даже войны!.. Победа — это когда заставил противника признать, что он был не прав, а что за победа, когда всего лишь убил?
Он хмыкнул, покрутил головой.
— Ваше высочество, боюсь… вы не встретите понимания. Народ прост, он предпочитает убивать.
Я ответил тяжело:
— Что ж, глас народа — глас Божий. Будем убивать, торжество гуманизма требует, чтобы текли реки крови и громоздились монбланы трупов. И… бодро понесем знамя либеральных ценностей на север…
— А что с теми, — поинтересовался он, — кто встанет на вашем пути?
— Думаю, вы знаете ответ, любезный мой граф.
Я обошел весь лагерь, больше стараясь задерживаться в расположении союзных войск: вендоверцев, шателленцев, отрядов баронов Бриттии, всем нужно выказать уважение и наговорить хороших слов и отметить их выдающуюся роль в борьбе с врагом.
Норберт выбрал прекрасное место, ровная долина, однако с двух сторон ее защищает река с обрывистым берегом с нашей стороны, а с другой — каменистая дорога ведет к замку лорда Джордана, так что лагерь даже не приходится как-то обустраивать для защиты.
Уже к вечеру я вернулся к своему шатру, двое стражей у входа отступили в стороны, по их виду я понял, что Зигфрид, их старший, внутри.
Я откинул полог, его родители сидят рядышком, лица спокойные, либо еще не приспособились выражать эмоции, а Зигфрид вскочил мне навстречу, развел руками.
Широкий в плечах, широкомордый и широкоскулый, брутальный с виду и не только с виду, сейчас он весь в непривычных для себя мерехлюндиях, даже ростом стал помельче и как-то неприлично скукожился.
Я посмотрел с сочувствием, выглядит не весьма, в то время как его родители цветут широкими и абсолютно одинаковыми улыбками.
— И что ты решил? — спросил я.
Он промолчал, а его отец сказал с уверенностью:
— Он вернется и возродит племя!.. Он молод, силен, сумел ужиться среди людей и даже близок к вам, ваше высочество, что говорит о его высокой выживаемости в любых условиях. Сейчас от него зависит судьба всего нашего племени. Еще никогда оно не оказывалось так близко к гибели! Сейчас все в его руках.
— Что ж, — сказал я, — желаю вам… ну, процветания. Зигфрид, ты не торопись, попрощайся со всеми, друзей у тебя много. Не обижай вот так… вдруг и пропал, не сказавши до свиданья.
Он ответил блеклым голосом:
— Да, сэр Ричард. Я счастлив, что повстречал вас однажды… и что теперь вижу ваш орлиный взлет к вершинам.
Я снова хлопнул его по плечу, улыбнулся и вышел из шатра. Альбрехт уже ждет, но не успел открыть рот, как полог отлетел в сторону, вышел решительными шагами Зигфрид, лицо искажено страданием.
— Ваше высочество!
— Что-то не так? — спросил я.
Он коротко взглянул на Альбрехта, но тот уходить не собирается, да и доверенное мое лицо, Зигфрид произнес с мукой:
— А почему вы ничего не хотите подсказать?
Я в полной беспомощности развел руками.
— Сложный вопрос… Поверь, я с ним уже сталкивался.
Он спросил в диком изумлении:
— Вы?
— Не лично, — поспешно сказал я, — но видел многих, даже пару близких друзей. Им приходилось делать такой же культурологический выбор… Понимаешь, глобализация при всей своей нужности, полезности и даже правильности… несет с собой и болезненную ломку. Ради прогресса в будущем приходится отказываться от такого приятного прошлого и стыдненького ощущения, что мы в своем болотце чем-то лучше, исключительнее.
— Ваше высочество? — спросил он ошарашенно.
— Это я подхожу издалека, — объяснил я неуклюже, — потому что вопрос очень непрост. Малые нации особенно цепляются за свой язык, свою культуру, обычаи, танцы, наряды… Если их послушать, они — самый древний народ, который правил миром, когда остальные еще на деревьях сидели! Однако, если им вливаться в огромный народ, то придется оставить это дутое величие в прошлом и забыть о своих корнях… С другой стороны, а надо ли знать об этих корнях? Думаю, надо знать о будущем, а не прошлом. В прошлом мы все дикие, злые и волосатые.
Он слушал с напряженным вниманием, брови сдвинулись так, что столкнулись над переносицей.
— Значит, — спросил он хриплым от страдания голосом, — советуете не держаться за племя?
— Упаси, Господи, — сказал я испуганно, — я ничего не советую! Господь дал человеку право выбора. Ты сам должен выбрать. Только сам. И потом, если выбор окажется ошибочным, будешь стучать по башке себе, а не мне.
— Ваше высочество!
— Вернись в шатер, — посоветовал я. — Поговори с ними еще.
— А вы?
Я отмахнулся.
— Мне все равно ночевать в замке лорда Джордана. Оттуда такой вид, такой вид!.. И ты знаешь, что там все безопасно, сам проверял. Иди-иди!
Я повернул его к себе спиной и, подталкивая, заставил войти в шатер.
Альбрехт сказал со вздохом:
— Наверное, вот так терять друзей тяжелее, чем в бою?
Я покачал головой.
— Вообще-то предпочитаю друзей находить. И даже выращивать… ну, из противников. Правда-правда, пару раз получилось. Понравилось!
Зайчик пошел мне навстречу, нижняя челюсть ходит справа налево с таким жутким хрустом, перемалывая нечто в пасти, будто ему кто-то засыпал туда горсть алмазов.
— В замок? — спросил Альбрехт. — Но там в самом деле у лорда нет дочери! Разве что жена…
— Сплюньте, — сказал я сердито. — Учитесь получать высшую радость от реализации великих идей!.. И когда научитесь, мне расскажете.
Зайчик повернулся боком, я неспешно вставил носок сапога в стремя и с достойной лорда солидностью поднялся в седло.
— Утром увидимся, граф.
— Утром через неделю?
— Я вам покажу неделю! — сказал я.
Зайчик тряхнул гривой и пошел красивой рысью, а впереди помчался Бобик.
Извилистая дорога к замку идет между таких высоких и острых скал, похожих на зубы акулы, что даже на арбогастре лучше вот так по ней, чем пытаться напрямик, и мы неспешно петляем, Бобик мчится впереди, но вдруг он там замер и остановился.
Шерсть на нем поднялась дыбом, что бывает очень редко,