Оба украшения стояли на полочке в детской с тех самых пор, как семья Гриммов поселилась в Амтсхаусе. Возможно, они даже принадлежали семье предыдущего магистрата. Придумывая беседы двух фарфоровых фигурок, Якоб всегда говорил голосом мужчины, хотя его собственный голос еще не ломался. А когда наступал момент для их замечательных трюков, он одним-единственным движением пальца заставлял голову мужчины в шляпе кивнуть, тогда как Вилли заставлял трястись аккуратную головку женщины. Но до сих пор никому из детей не разрешалось эти фигурки брать. И для Гримма подержать маленького человечка в холодных руках означало, что день оказался еще необычней, чем был до того.
Рядом у окна стоял Андреас, старый кучер Амтсхауса, по совместительству дворецкий. Якоб чувствовал впитавшийся в его непривычно темную одежду имбирный запах, не зная точно, нравится ли он ему. Сам он носил сюртук из темно-зеленой ткани, спускавшийся ниже колен. Чтобы отучить его от надоедливой привычки вертеть в руках большие белые пуговицы, тетя Циммер взяла фигурку и сунула ему в руку. Теперь он держал ее, указательным пальцем заставляя ее непрерывно кивать на запорошенное снегом окно: «Да-да-да».
Ступеньки внизу были очищены от снега, дорожка к экипажу, ожидавшему у конюшни, разметена. Якоба вновь удивило, что ненасытным французским армиям нужно вести войну на землях Германии, в то время как обычные люди едва могут тут удержаться. На глаза ему попались семейные сани, наполовину вытащенные из пристройки, стоявшей особняком. Позолоченное украшение в виде гессенского льва было в ужасном состоянии. Андреас тронул Якоба за плечо, чтобы тот поглядел вниз.
Процессия двигалась быстрее, чем он ожидал. Вскоре черный гроб скрыла шедшая за ним толпа. Плакальщиков с их громоздкими головными уборами, несущих лимоны и веточки розмарина, сверху было трудно различить. Никто не поскользнулся. Никто не упал. Затем гроб очутился на повозке, а экипаж с людьми ехал позади. На короткое время Якоб позволил игрушечному человечку дать отдых голове. Когда лошади первой повозки направились к церкви Святой Екатерины, человечек вновь начал кивать.
Хотя большой дом отнюдь не пустовал, следующие полтора часа он был непривычно тих. Значительную часть этого времени Якоб провел, слоняясь из комнаты в комнату на верхнем этаже. Необычно было делать все что угодно, не заботясь о развлечении бедного больного Вилли. Он не мог припомнить, когда не следил бы за братом; возможно, такого времени и не было. Он не входил в бело-зеленую спальню родителей. Он лишь заглядывал туда, видя халат отца, брошенный в изножье большой кровати с пологом на четырех столбиках, с причудливой, украшенной фестонами занавеской в серую и темно-синюю полоску.
Андреас нашел его в детской, где он с восхищением созерцал последние экземпляры бабочек, каштанов и желудевых чашечек, которые Вилли привел в порядок. Якоб уже слышал, что комнаты внизу вновь заполняются, уныло звенит синий дрезденский фарфор. Не так уж много времени надо, чтобы избавиться от тела. Он это знал: для него это были не первые похороны. В год, когда они уехали из Ганау, мать родила ребенка, прожившего только год и два месяца. Она теряла детей и раньше: первого малыша, родившегося и умершего еще до рождения Якоба. Она никогда ни словом не обмолвилась об этом, но Якоб пытался представить, какой могла быть жизнь, будь старшим не он или будь они с Вилли близнецами, к которым относятся одинаково.
— Вас ждут, — сказал Андреас от двери детской.
Якоб поднял глаза и пошел к нему.
— Мне это взять? — спросил старик, указывая глазами на кивающую фигурку, которую Якоб прижимал к животу.
— Смотри! — сказал мальчик. И медленно поднял голову фигурки, показывая фарфоровую палочку, к которой она крепилась, затем поднял выше и выше, пока голова и палочка не отошли от тела, к которому были приставлены. Он подержал их так несколько секунд, а затем ловко вернул голову на шею. Он отдал фигурку старику и спустился по ступенькам, думая, не придется ли им оставить здесь фигурки при новом переезде.
Все — и Гриммы, и Циммеры — стояли в гостиной, предназначенной для семейной молитвы. Перед такой толпой взрослых Якоб почувствовал себя крошечным, неуместным. Как на улице была расчищена тропинка в снегу к экипажам, так и здесь был приготовлен узкий проход, чтобы он мог пройти к аналою из красного дерева, на котором был изображен орел, и лежала семейная Библия, раскрытая на нужной странице. Не позволяя себе глядеть по сторонам, он чувствовал, что вырастает с каждым шагом. Он повернулся, подошел и взялся левой рукой за край левого орлиного крыла.
Некоторые женщины плакали; Вилли, которого мать обнимала за плечи, дрожа от горя и астмы, тоже плакал. Якоб улыбнулся, чтобы приободрить любимого брата, но почувствовал укол зависти из-за того, что тот может плакать. Взяв большое перо, он то и дело опускал его в чернильницу. Но потом засомневался; написанные от руки на титульной странице книги в деревянном переплете имена, казалось, встали перед ним.
Там было его собственное имя, записанное отцом вместе с датой рождения, 4 января 1785 года, одиннадцать лет назад. Сразу под ним, той же рукой: Вильгельм, 24 февраля 1786 года, а над его именем — имя того несчастного первого ребенка: Фридрих, родился в 1783 году, умер в 1784 году. Отец старательно записал даты рождения всех остальных детей: Карл в 1787 году, Фердинанд в 1788-м, Людвиг в 1790, еще один Фридрих, которого постигла та же участь, и который прожил лишь с 1791-го до 1792-го, и наконец девочка, Шарлотта Амалия, родившаяся всего три года назад.
Якоб перенес перо на желтое пространство под именем Лотты и твердым, уже взрослым почерком вывел:
Филипп Вильгельм Гримм, умер 10 января 1796 года.
Его отец скончался в возрасте 44 лет. Воспаление легких сразило его так скоро, что Якоб до сих пор не мог окончательно поверить, что отец больше никогда не поднимет свой халат с кровати с балдахином и не прочтет с этого аналоя отрывки из Священного Писания.
Мать Якоба стояла ближе всех, все еще слишком оцепеневшая, чтобы плакать. Стоя на аналое и оттого будучи выше нее, он смотрел лишь на ее невидящие глаза, гордый нос и ровные зубы, приоткрывшиеся в некоем подобии улыбки. В этот момент он был ошеломлен ощущением того, что столько же боится ее, сколько и за нее. Смерть отца сломила мать так же легко, как Якоб на глазах Андреаса оттянул голову фарфоровому человечку. Если бы война с французами докатилась до Амтсхауса и бушевала в этих комнатах, едва ли это сильнее ее потрясло. Она никогда не была крепкой физически и душевно, а теперь