– Рыть арыки, колодцы…
– Нет, – отрезал Персаух, – мы не суслики под землей жить! Дальше пойдем!
Никто не возражал. Племя снялось со стоянки и привычно отправилось вслед за своим вождем.
Еще не один хребет пришлось перевалить скитальцам, пока в ранний час очередного утра взор, обращенный на север, привычно не наткнулся на извилистую линию хребта. Впереди, сливаясь с небом, расстилалась пустыня! Воздух над ней казался гуще, чем в горах. Он колыхался, сбиваясь все плотнее к горизонту, линию которого мог разглядеть только самый острый глаз. На всем необозримом пространстве желтые холмы барханов перемежались с такырами[18], и повсюду виднелись темные пятна, кое-где устилающие поверхность сплошным черным покрывалом – Черная Пустыня! То ли пески были там черными, то ли кусты росли такие – сверху не понять, но, сколько ни вглядывался Персаух, реки он не увидел.
– Может, назад повернем, в ту долину, над которой пахучие деревья, похожие на кедры[19], на горе растут? Там и жара не будет, раз до сих пор холод…
– Вот именно – холод! – огрызнулся Персаух на мольбу жены, но посмотрев ей в лицо, смягчился: в глазах Цураам стояли слезы.
В последний раз он видел их, когда отбирал из ее рук сына…
* * *Как-то в пути, в землях Аккада увидел Персаух белого верблюда – диковинного зверя! Увидел и потерял голову! Длинношерстый красавец свободно пасся неподалеку от того места, где встало племя. К себе верблюд никого близко не подпускал, но Персаух разглядел клеймо на его ноге и проследил, куда верблюд уходил на ночь – в дом богатого человека! Когда-то был тот человек ювелиром при дворе самого Шаррум-кена[20] – правителя Аккада, но об этом Персаух узнал позднее.
Одним вечером взял он несколько красивых вещиц, что хранила его жена в сундуке, и пошел вслед за верблюдом. Застав хозяина дома за трапезой, Персаух пожелал ему здравия и успехов в делах и предложил сделку – его украшения за белого верблюда. Ювелир, посмотрев на подношения, только рассмеялся в ответ. Гордый Персаух не мог смириться с унижением. Как он вернется в племя несолоно хлебавши?! И тогда, недолго думая, предложил за верблюда двух лошадей и отару овец, но упрямый ювелир отверг и это предложение. В ярости Персаух воскликнул: «Что же ты хочешь за своего верблюда?» А ювелир лукаво улыбнулся и спросил, буравя взглядом настырного переселенца: «А есть ли у тебя сыновья, почтенный вождь?» Персаух растерялся. У него было пятеро сыновей. Самому маленькому, которому отец дал гордое имя Эрум – Орел, тогда минуло пять. Вот его и забрал ювелир, обещая сделать из него мастера своего дела. Персаух тогда задумался – какой с малыша толк? Да и путь предстоит нелегкий, как не выдержит, заболеет, да помрет? Уж лучше оставить его в богатом доме, а взамен взять белого верблюда, какого ни у кого из вождей нет. Но жена не приняла его решения и только плакала в ответ на объяснения. Соплеменники же с тех пор прозвали вождя Отец Раба. Меж собой звали его и гордым, как верблюд, но в глаза не осмеливались, только с осуждением поглядывали на него и белого горбатого спутника рядом…
* * *– Зимой скот померзнет, люди будут болеть. Не привычные мы к таким горам. Да и как сеять будем, когда урожай собирать… Нет, Цураам, нет, нам туда надо! – Персаух простер руку вдаль.
Цураам обреченно вздохнула. Она никогда не противилась воле мужа, хоть и ворчала на него. Всю жизнь слушала его, верила в его чутье, только за сына не могла простить. Сердце ее болело, и каждую ночь, стоило лишь сомкнуть веки, как детское личико – удивленное, с большими распахнутыми глазами – появлялось перед взором.
– Что ж, Персаух, идем, раз ты так говоришь, только водой надо запастись надолго. Нет там воды, это и мои глаза видят.
По сердцу Персауха скользнула боль. Жалко стало жену. Вот сейчас опять сядет на осла и будет ехать молча всю дорогу.
– Цураам, оставь осла, залазь на верблюда, да накидку потеплее возьми, что ты в одной рубахе, заболеешь еще, ветер вон какой дует…
– Я на твоем верблюде не поеду, тьфу на него… сколько раз говорила – и не предлагай больше!
– Эх, вредная женщина, упрямая, как осел!
– Кто б говорил…
Не стал Персаух больше с женой спорить. Сам достал меховую накидку и бросил ей на спину.
– Укутайся, говорю…
Цураам опустила голову и, завязав накидку под самое горло, взобралась на своего осла.
* * *…Безграничны просторы пустыни! Куда ни глянь, везде власть песка, только деревья саксаула – с ажурной кроной, не сдерживающей вольный ветер – бросают вызов стихии, вмиг заметающей толщей песка все живое, что осмелится пробиться к небу в недолгую пору цветения. Пока не так сух воздух, пока пески еще хранят зимнюю прохладу, пока с неба на землю проливается редкий дождь, выползают из нор черепахи и суслики, зацветают маки и полынь, чтобы успеть продолжить свой род и потом снова впасть в спячку, остановив ток соков в стеблях, успокоив кровь в жилах до следующего сезона.
Без воды в пустыне смерть! Она принимает в свои объятия каждого, кто ступает в ее владения, но выпускает лишь дерзких, тех, кто не ведает страха и не понаслышке знаком с искусством выживания…
* * *Ступив мозолистыми ногами на песок, белый верблюд остановился, повел чуткими ноздрями, ловя воздух, повернул голову в одну сторону, в другую и, оттопырив нижнюю губу, сдвинулся с места. Персаух не мешал ему. Он доверил верблюду не только свою жизнь, но и жизнь всего племени. За ним, как за белым маяком, пошли люди и скот. Провожатый охотник только кивал, соглашаясь с направлением, выбранным величественным животным, и шел с ним рядом, сверяясь с только ему известными ориентирами.
С каждым днем воздух в пустыне становился жарче. Уже прошли дожди, уже отцвели маки, а караван все шел и шел. Когда ветер стал злее, а солнце прогревало песок так, что ступни горели и через подошву глухих каушей[21], Персаух решил идти ночью, а днем спасаться от жара под навесами.
Да, от жалящих лучей можно укрыться в тени, но вот от жажды никуда не деться! Она свербит в животе, скручивая его спазмами; царапает горло, туманит мозг. Она звенит в ушах, сгущает кровь так, что та едва пробирается по жилам. Она высушивает язык и губы, требуя только утоления. И чем меньше остается запасов воды, тем больше ее хочется, и тогда безумство овладевает человеком, а животные падают замертво. Но только не верблюд! Он идет и идет, каким-то не ведомым никому